Что самое интересное, родители тёзкины и правда были в курсе амурных похождений своего младшенького, но вероятность того, что им пришло бы в голову как-то вредить Анне Сергеевне, если бы она вдруг отказала Витеньке в доступе к своему роскошному телу, тёзка всерьёз не рассматривал. Да и с чего бы ей ему отказывать? Во флигеле дома госпожа Фокина устроила меблированные комнаты и сдавала их внаём, каждой весной и осенью часть земли отводила, тоже вовсе не бесплатно, пусть и не задорого, под постой и хранение товара крестьянам и торговцам, прибывающим на уездную ярмарку, и доходы со сдачи в аренду недвижимого имущества вполне примиряли вдовицу с тем, что денег за любовь тёзка ей не платил, а подарки, хоть с известной регулярностью и дарил, но, скажем прямо, не особо дорогие. А сегодня ещё и удовольствий наполучала до крайности необычных, ужасно постыдных, зато и невыразимо приятных — после первого тёзкиного подхода я попросил товарища временно уступить мне управление телом, и, что называется, оторвался по полной.
— Где же ты, Витенька, таким вещам научился-то? — с восторженным придыханием спросила Аня, вернувшись с высот счастья и наслаждения.
— Ох, Анечка, тебя там, увы, не было, а сейчас и меня там нет, — с важным видом выдал тёзка подсказанный мной ответ, тут же и получив за него долгий и сочный поцелуй.
Вот тоже, кстати… Сказать, что тёзка в постели вёл себя как-то совсем уж патриархально и консервативно, нельзя — всё же поход в бордель, подробности которого я в его памяти подсмотрел, в своё время вдохновил дворянина Елисеева на решительное преодоление некоторых условностей и негласных запретов. Но ничто не стоит на месте, и навыки девочек из заведения госпожи Ланфар даже близко нельзя было поставить рядом с тем, что вытворяли актёры и актрисы немецких «фильмов для взрослых», исполняя фантазии сценаристов. В общем, Анечке понравилось. Тёзке, кстати, тоже, пусть и с некоторыми оговорками. А уж я вообще оказался тут самым довольным, потому как переживать такое в том подпорченном годами и болячками теле, что осталось лежать на Горьковском шоссе, и в теле молодого, здорового и крепкого парня — это, знаете ли, далеко не одно и то же.
На третий подход я вернул тёзке управление телом, и ему, бедному, пришлось исполнять самые необузданные желания, что я пробудил в и без того не особо ограничивавшей себя в удовольствиях Анечке. Но ничего, справился, пусть и с некоторыми затруднениями, более моральными, нежели физическими. Ладно, к хорошему привыкают обычно быстро, так что успеет ещё войти во вкус новых удовольствий. Тем более что-то мне подсказывало, что милая Анечка в этот самый вкус войдёт ещё быстрее и её молодому любовнику придётся немало стараться, чтобы соответствовать потребностям и ожиданиям своей милой подруги.
Да уж, войдёт… В благодарность за постельный праздник Анна Сергеевна устроила тёзке праздник чревоугодия, закатив совершенно роскошный ужин. Надо сказать, посещал свою даму тёзка обычно в послеобеденные часы и на ночь у неё не оставался, где-то чуть за полночь возвращаясь домой. Поступал он так исключительно из-за нежелания встречаться глазами с насмешливыми взглядами родителей и осуждающими сестрёнки, коими домашние щедро одаривали его по возвращении, если он ходил к Анне в другие часы.
Вообще, насколько я заметил, в повседневной жизни дворян Елисеевых многое строилось на всяческих условностях, многие из которых представлялись мне, скажем так, не шибко осмысленными. Например, к кому и зачем периодически отлучается младший сын, дома знали все, но в своё время, как поведал тёзка, дело ограничилось беседой с глазу на глаз с отцом после первого такого похода, и более тему не поднимали. Более того, любые разговоры, что хоть как-то относились или могли быть отнесены к этой стороне отношений мужчин и женщин, в семье, мягко говоря, не поощрялись — Наташу, было дело, оставили как-то раз без послеобеденного десерта за попытку заговорить о беременности гимназистки из старшего класса, и это при том, что оправдывать её поведение девица никоим образом не пыталась. Это, замечу, в семье с четырьмя детьми. То есть люди занимаются любовью, рожают детей, всё, как оно и должно быть, но вслух об этом — ни-ни!
Поразила меня и какая-то подчёркнутая вежливость, с которой в доме обращались с прислугой. Именно подчёркнутая, основанная, как мне показалось, никак не на уважении к не самому лёгкому, да и не самому порой приятному, труду горничных, садовника, кухарок или прачки, а только лишь на неких принятых в семье и обществе правилах. Я не удержался, побеседовал об этом с тёзкой, и мало того, что он подтвердил верность моих наблюдений и выводов из них, так после его разъяснений всё оказалось даже куда более запущенным.
— Понимаешь, — втолковывал мне тёзка, — мы, дворяне, сословие привилегированное, уже потому хотя бы, что кроме нас вторым сословием в истинном понимании этого слова остались только казаки. Даже священнослужители — это уже не совсем то же самое.
Да, помню, здесь всё тот же Александр Второй в 1881 году уравнял в правах и обязанностях все сословия как раз за исключением дворян, казаков и клира. По традиции тут продолжают ещё называть людей купцами, мещанами и прочими сословными именованиями, но это исключительно неофициально и за прошедшие полвека почти сошло на нет, особенно у молодых — тот же тёзка, к примеру, так уже не говорит, и, похоже, никогда и не говорил.
— И наша вежливость по отношению ко всем прочим, — продолжал тёзка меня просвещать, — на самом деле лишь подчёркивает наше над ними превосходство.
— Это каким же образом? — заинтересовался я. — Мы, значит, настолько выше вас, что можем себе позволить вам не хамить?
— Не совсем так, — возразил тёзка. — Просто вежливость позволяет удерживать человека на должной дистанции, без того, чтобы вступать с ним в противоречия хоть словом, хоть делом. И уж поверь, при вежливом общении любой эту дистанцию почувствует, как поймёт и невозможность её преодолеть.
— Ну да, ну да, — согласился я. — Большое видится на расстоянии…
— Именно! — подхватил тёзка.
Что тут скажешь? Тёзка в общем и целом прав. Когда человек с намного более высоким положением ведёт себя с тобой вежливо, разницу между ним и собой чувствуешь куда сильнее, чем если бы он хамил. Начальник на моей бывшей работе такой был — голос на подчинённых не повышал никогда, слова бранного от него не услышишь, со всеми на вы, но как скажет тихо так, да ещё и не прилюдно, а вызвав к себе в кабинет, что-нибудь вроде: «Виктор Михайлович, ваши действия в этом месяце по привлечению новых клиентов представляются мне не вполне обдуманными», — так, честное слово, лучше бы обругал или наорал, потому как я в таком случае имел бы полное право считать его козлом и дебилом, по глупой случайности оказавшимся выше меня, а так понимал, что он, мать его, абсолютно прав и на месте своём находится вполне по делу. Видимо, эти свои соображения я продумывал «вслух», то есть на том уровне сознания, где они становились доступны и для тёзки, потому что он сразу на них и отозвался:
— Ну вот, сам же прекрасно всё понимаешь!
…Всё это мы с тёзкой обсуждали, неспешно идя домой, когда выбрались кое-как из-за стола у Анны. Я помнил, что у нас до семнадцатого года Покров был городом по преимуществу купеческим, а потому исключительно богатым и благополучным, здесь же, раз тот год остался вполне себе обыкновенным, город тоже отличался и немалыми размерами своей казны, и умением городских властей её толково тратить. В нашем с тёзкой случае польза от этого заключалась в электрическом уличном освещении. Пусть фонарные столбы стояли тут и пореже, чем на улицах Москвы, передвигаться в потёмках припозднившимся прохожим не приходилось, вот и мы топали по ночному городу без того, чтобы напряжённо вглядываться в темноту. Если я правильно помнил план города, шли мы по улице, в моё время носившей дурацкое название «улица Третьего Интернационала», уж не знаю, к своему стыду, как она называется здесь. И только я собрался спросить о том у тёзки, как и моё, и его внимание переключилось на другое. Свернув на улицу, название которой в моём мире я не помнил, мы чуть не столкнулись с невысоким толстячком, судя по нетвёрдой походке, хорошо так переусердствовавшим с употреблением алкоголя.
