В тот момент я работал главным редактором портала «Иран сегодня», так что билет в «Октябрь» достался и мне. Публика собралась своеобразная: ползала занимали правоверные мусульмане, в основном бородатые мужчины в рубашках и мусульманки с покрытыми головами. Другую половину оккупировала московская богема, падкая на закрытые показы: парни-хипстеры и девушки в ярких платьях с глубокими декольте. Людей в эти две группы будто специально отбирали так, чтобы контраст вышел максимальным.

Презентовал премьеру лично Никита Михалков, толкнув речь о своем отношении к исламу, которое, как он выразился, «было решено в один день». Заслуженный деятель культуры рассказал, что когда-то посетил татарскую деревню близ Нижнего Новгорода. «Стоит мечеть. Очень красивая, минарет. Мы поднялись наверх — и пейзаж: поля, березы, река. Абсолютно русский пейзаж», — красочно вел повествование режиссер. Затем Михалкову сообщили, что мусульмане жили в этих краях на протяжении последних восьмисот лет. Тут Никита Сергеевич пафосно заявил:

— И я понял, что для таких людей, которые здесь живут, ходят в мечеть, этот русский пейзаж такой же родной, как и для меня! И нет здесь разницы: если надо, эти люди, которые ходят в мечеть и исповедуют ислам, с автоматами в руках будут защищать этот пейзаж!

Фрагмент про автоматы прозвучал с фирменным михалковским надрывом.

После трех часов фильма журналисты, специализировавшиеся на Иране, отправились на пресс-конференцию, где присутствовали оба режиссера: иранский и российский. Маджиди выглядел старым и уставшим (даром что младше своего визави на четырнадцать лет). Зато Михалков был весел и жутко доволен, будто это у него в «Октябре» только что прошла премьера. «Блестяще! — говорил он иранскому коллеге, усердно тряся его руку. — Я мечтаю снять такую же картину про Христа!». Маджиди что-то вяло бормотал в ответ, разобрать слова было сложно.

Сам «Мухаммад, посланник Всевышнего» произвел смешанное впечатление. Качество картинки, цвета, спецэффекты, съемка масштабных сцен — ко всему этому придраться невозможно. Фильм очень отличался от авторского иранского кино, как правило, малобюджетного, и было видно, что Маджиди замахнулся на настоящий блокбастер. Но сюжет получился настолько запутанным, что продраться сквозь него и все понять имели шанс разве что зрители, знакомые с историей раннего ислама на уровне богослова. Я, как мне казалось, имел неплохое представление о жизни пророка Мухаммада — все-таки ­историю ислама и учил в университете, и штудировал факультативно. Однако добрую половину сцен все равно не распознал.

В мусульманском мире «самый дорогой фильм в истории Ирана» приняли скорее холодно. Одни сочли оскорбительной саму идею снимать кино о пророке (хотя лицо Мухаммада, как и положено, в фильме не появляется). Другие заявляли, что кино — шиитская пропаганда и Тегеран пытается продвигать свое видение ислама. Нельзя сказать, что создание фильма прошло незамеченным, но сама картина в итоге не снискала ни признания, ни популярности. Изначально объявлялось, что речь идет о трилогии, «Мухаммад, посланник Всевышнего» рассказывает о детстве пророка, и это лишь первая часть. Но в итоге ни второй, ни третий фильм так и не сняли. Очевидно, проект оказался неудачным — блестящий режиссер с максимальным бюджетом создал весьма посредственную работу.

Герой повести «Гадкие лебеди» братьев Стругацких примерно так описывал этот феномен:

«Господин президент воображает, что купил живописца Р. Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Р. Квадригу, а живописец протек у него между пальцами и умер».

Природа человеческого таланта сложна, но без искренности талант не работает. Вероятно, в этом и заключается секрет того, что великое иранское кино не породило великой пропаганды идеалов Исламской революции. Кто-то из иранских режиссеров критикует власть (о них речь пойдет ниже), кто-то — нет. Признанные во всем мире Аббас Киаростами, Маджид Маджиди, Асгар Фархади — не антирежимные художники. Исламской республики в их фильмах вообще словно нет, зато есть непростая, самобытная и трогательная иранская действительность. Однако всемирно известных и глубоких картин, прославляющих исламские ценности или революцию, Иран, несмотря на все попытки властей, так и не создал.

Конечно, есть неплохо снятые фильмы про ирано-иракскую войну, вроде драмы «Траншея 143» Наргес Абьяр, где рассказывается о матери, годами ждущей своего сына с фронта, или «От Кархе до Рейна» Эбрахима Хатамикия про судьбу инвалида иракской химической атаки. Но такие картины в лучшем случае стали «проходным артхаусом»: ни внимания критиков, ни настоящей популярности в самом Иране.

***

Михалкова, так радовавшегося премьере фильма «Мухаммад, посланник Всевышнего» я, к своему удивлению, вспомнил в Иране в 2022 году. Тогда, отмечая новый год Ноуруз в гостинице на острове Кешм, я разговорился с иранской семейной парой около сорока лет. Они немного пожаловались на власть, на систему образования, на то, что молодежь все меньше читает иранскую поэзию. А дальше в разговор ворвался Никита Сергеевич.

— Кстати, мы буквально вчера посмотрели один фильм российского режиссера, нам очень понравился... Как он назывался? — спросила жена у мужа.

— «Утомленные солнцем» Никиты Михалкова. Он еще «Оскар» получил, — ответил супруг.

— Да-да, Михалков блестяще показал жизнь в авторитарном государстве, — подхватила жена.

— Хороший фильм, — поддержал их я. — А вы знаете, что сейчас Михалков без конца прославляет власть и ведет на российском телевидении передачу «Бесогон» про традиционные ценности?

— Да ладно?! — удивилась она. — Тот же человек, который снял такой антисталинский фильм!

— Да, теперь он немного изменился.

Она задумчиво посмотрела в темноту.

— У всех с годами появляются черви в голове, — сказала она после паузы. — Увы, все мы такие… Иранский феномен

Национальный кинематограф стал одной из визитных карточек современного Ирана. Режиссеров из Исламской республики приглашают в жюри ведущих международных фестивалей, включают в символические списки лучших за все времена, предлагают снимать фильмы за рубежом. Так, главный оскароносец Ирана Асгар Фархади после «Развода Надера и Симин» и «Продавца» снял в 2018 году в Испании фильм «Лабиринты прошлого» с Пенелопой Крус и Хавьером Бардемом. Можно сказать, что с конца XX века кино, как когда-то поэзия, стало главной статьей иранского культурного экспорта. Сегодня амбициозные режиссеры из Исламской республики снимают кино, ориентируясь не столько на иранского зрителя, сколько на мировую аудиторию. Все хорошо понимают: великим тебя сделает Каннский или Венецианский кинофестиваль, а не «Фаджр», их тегеранский аналог.

Причина мирового успеха (помимо очевидного таланта иранских режиссеров) еще и в том, что кинематографисты из Исламской республики говорят на понятном миру языке. Все они учились на иностранном, прежде всего западном материале, стремились стать частью глобальной традиции: первые мэтры иранского кино, вроде Мехрджуи, Киаростами и Бейзаи начинали снимать еще до 1979 года, когда в культурной жизни страны доминировало западное влияние. Оперируя классическим киноязыком, понятным во всем мире, иранские авторы ставят героев в национальный контекст. Истории, рассказанные во «Вкусе вишни», «Разводе Надера и Симин» и других иранских шедеврах, разворачиваются в незападной стране, живущей по своим законам, но говорят о вещах универсальных, интуитивно понятных зрителю во всем мире, будь то размышления о самоубийстве или распад семьи. В иранском кино западные критики видят понятный им продукт, при этом дополненный реалиями далекого от них мира — такое сочетание знакомого и нового очаровывает.

Не стоит забывать и о политической составляющей. Иранское кино было бы выдающимся и вне актуального контекста, но тот факт, что такие фильмы снимают не просто в автократии, но в исламской теократии, где кричат «Смерть Америке!», нарушителей закона бьют плетьми, а женщинам запрещено появляться на улице без хиджаба, привлекает дополнительное внимание к феномену иранского кино. Людей на Западе поражает этот парадокс: закрытая и несвободная страна — и такое глубокое, гуманистическое, близкое нам кино. Даже изоляция, особенно больно ударившая по киноиндустрии в первые годы после революции, имела свои плюсы: иранские авторы не должны были больше бесконечно конкурировать с Голливудом и подражать ему (никаких «фильм-е фарси»!). Новая власть запрещала говорить на определенные темы, но с точки зрения формы приветствовала эксперимент и самобытность.