Тем временем вернувшиеся с Фиделем друзья сами забылись в восторге встречи, право на которую они завоевали, право на которую им завоевал народ. Слезы, восклицания, смех, клятвенные заверения, улыбки, объятия, шутки – все смешалось в едином дуновении свежего ветра, который ворвался в этот небольшой домик на углу двух многолюдных улиц.

Машина Пьедры отъехала в сторону и через несколько мгновений исчезла за поворотом. Но это вовсе не означало, что еще до своего приезда он не расставил здесь верных эсбиррос (шпиков), которые служили ему за тридцать сребреников.

Фидель предложил детям поиграть и подошел к Элите. Он всегда с восхищением думал об этой молодой женщине, которая стала не только женой друга, но и соратницей. Он всегда считал Пепе счастливым человеком, если рядом с ним такая женщина, как Элита, но раньше он гнал от себя эти мысли, потому что сам был лишен такого счастья. Его Мирта так и не поняла ни его поступков, ни борьбы, из которой состояла вся его жизнь. Впрочем, в этом он не одинок, у него был великий предшественник. Хосе Марти в лице своей Кармен не обрел ни жены, ни тем более соратницы, хотя она и родила ему сына Пепито. В жизни все куда сложнее, чем мы иногда пытаемся себе представить.

Все эти мысли молнией пронеслись в его голове, пока он смотрел на похудевшую, осунувшуюся, но по-прежнему твердую и волевую Элиту, в глазах которой застыла скорбь. Казалось, они разом вобрали в себя всю боль и всю радость творящегося вокруг. Фидель заметил седую прядь в пышных каштановых волосах Элиты и скорее чутьем, чем разумом, понял, что для Элиты жизнь Пепе не кончилась с его гибелью. И не только потому, что рядом журчит голосок его дочери. Он жив в ней самой. Своими думами о нем, мыслями о незавершенности начатого им дела Элита дала ему новую жизнь. Жив его дух. Элита молчала. И в этом молчании Фидель ощутил, как трудно произнести ей хотя бы слово. Она и раньше-то была немногословной, но каждое сказанное слово было весомым. Речь ее не была изысканной, но это была речь человека, который выносил это слово так, как любая мать вынашивает в своем чреве ребенка. Речь ее была афористичной, на вес золота, и каждая фраза приковывала собеседника к предмету, о котором она говорила, невидимыми, но прочными нитями. Такой была Элита, такой он ее помнил.

– «Борьба – сущность человека…» – тихо произнесла она и вздохнула, глубоко, задумчиво, глядя куда-то, в только ей ведомую даль.

– «…Бездействовать и лежать – удел собак», – закончил начатую фразу Фидель. Это был любимый афоризм Хосе Луиса Тасенде, которым он, однако, не злоупотреблял.

– Я сберегла все, что писал Пепе. Я перечитываю его дневники, записные книжки. Это очень немного. Для меня они бесценны. «Быть в революции – значит жить в ней, жить в ней – значит делать ее». Я знаю, каждое слово написано кровью. Ты помнишь, как ты, Абель, Рауль, Ньико и Педро бывали в нашем доме на 33-й? Я еще подшучивала над Ньико. Все звали его «семиэтажным». Я была в Мехико, говорила с ним. Он рвется сюда, но таких людей надо беречь, Фидель. Они нужны революции и после ее победы, которая обязательно придет. И так уже мы многих потеряли – Абеля, Бориса, Фернандо. Сколько их! И всех я знала, любила! И с гибелью каждого мне казалось: гибну и я. Это очень грустно, когда теряешь тех, кого любишь. Береги его!

Рауль заметил, что Элита о чем-то очень взволнованно говорит с братом, и сделал так, чтобы этому разговору никто не мешал. Элите надо выговориться. Ей нелегко найти достойного собеседника, которому можно было бы доверить свои мысли и чувства. В тайниках ее души спрессовалось много того, что не каждому скажешь. Да и трудно это выразить еще и потому, что все накопившееся в душе начинает жить собственной жизнью и властвовать над человеком, не давая ему свободно вздохнуть.

Рауль подошел к Лидии и попросил:

– Пусть дети займутся, чем хотят. Хочешь, я сбегаю за мороженым?

– Не хочу. Я найду кого послать за мороженым. И потом…

У меня есть чем накормить детей!

– Но мороженое! Лидия, ты забыла, как мы мороженое предпочитали любой еде. А в душе – радость, аж зубы дрожат, а приятно! Помнишь, ты напевала эти слова на какой-то мотив?

Лидия помнила. Она помнила все!

В доме зазвонил телефон. Монтане и Фидель переглянулись. Лидия сообщила, что звонит Чибас. Фидель взял трубку. Разговор был коротким. Монтане понял, что Рауль Чибас хочет стать первым официальным лицом, которое встретится с Фиделем.

– Не знаю, что нужно этим лисам, – сказал Фидель.

– То же, что и всем остальным лисам, – ответила Лидия, не отходившая от телефона. Фидель объявил, что договорился о встрече с Чибасом и Аграмонте на завтра.

– Не от хорошей жизни они спешат встретиться с тобой, – буркнул Монтане и пристально посмотрел на Фиделя.

На следующий день Фиделя навестили Рауль Чибас и Роберто Аграмонте. Близорукий Чибас сквозь толстые стекла очков в черепаховой оправе старался как можно внимательнее рассмотреть Фиделя. Ему никак не удавалось уловить по выражению лица собеседника его характер и убеждения, хотя вроде бы искренне пытался вникнуть в смысл того, что слышит. Аграмонте же, напротив, был вкрадчив и осторожен. Тема единства действий стала центральной, но сразу же выяснились и трудности. Все упиралось в идеологию. Ортодоксов пугала активность и настойчивость Фиделя. Они поняли, что им не удастся укротить энергию Фиделя. Особенно теперь, когда за его плечами тюрьма Модело и возросшая популярность. И тем более они не смогут использовать все это для укрепления своих позиций. Они так и останутся партией, которая добивалась выборов и тем самым легализации режима Батисты. Им суждено остаться соглашателями. Маленький, толстый, вырядившийся в светлый дорогой костюм Аграмонте перед уходом начал было расшаркиваться, но вовремя, под пристальным взглядом стоявшего с ним рядом гиганта, опомнился. Хватило, может быть, не ума, но такта – парадность визита обязывала – прервать поток никчемных слов. Словами здесь ничего не добиться. Нужны действия, и такие, чтобы они были приемлемы для тех, кто стал знаменосцем борьбы.

Обоих визитеров охватила злость. Кто, в сущности, этот Фидель? Мальчишка в сравнении с ними! Они – политики. А этот? Ну устроит еще одну Монкаду. А дальше? И почему они должны чувствовать свою зависимость от человека, так и не расставшегося с мальчишескими замашками тогда, когда нужна серьезная политика. Политика! Не гоже им перед ним заискивать – а ведь приходится! Надо было делать выбор: либо Фидель и монкадисты, либо видимость игры в оппозицию, а на деле – фактический союз с тираном…

– Удастся ли с ним договориться, не ясно, – выразил вслух свои мысли Чибас. – Если бы не предстоящий съезд партии ортодоксов, я бы просто избегал встреч и любого общения с этим Фиделем, – слова были адресованы лично Аграмонте. Произнес он их перед тем, как устроиться в собственном «кадиллаке», чтобы отправиться в резиденцию партии ортодоксов, где их возвращения ждали другие лидеры.

– Мне совершенно ясно пока только одно: не в интересах партии ортодоксов сейчас портить отношения с Фиделем, – проворчал Аграмонте, все еще продолжая злиться то ли на себя за расшаркивания перед Фиделем, то ли на того, перед кем расшаркивался, и после недолгого молчания продолжил. – Пойми, на август мы наметили созыв первого съезда партии ортодоксов. Мы не можем существовать в изоляции от масс. Твой брат, незабвенный Эдди, был силен тем, что за ним шла молодежь, его поддерживали лучшие журналисты. Вспомни Пасториту! А мы? Что мы теперь? Так что все надежды – на съезд ортодоксов, куда мы позовем и молодежь. Уже скоро, в августе! Невесть откуда взявшаяся жара к тому времени спадет. Надеюсь, все сложится в нашу пользу…

Чибас, казалось, ни на что не реагировал. Разговор не клеился. Аграмонте начал горячиться и вдруг в раздражении воскликнул: «Посмотрим, как долго сам Батиста станет терпеть выходки Фиделя».

От этих слов Чибас вздрогнул и повернул голову в сторону Аграмонте. На него смотрело злое, раскрасневшееся лицо его спутника. Чибаса охватила дрожь, ему стало не по себе от услышанного. Ему давно, еще от брата, была известна нечистоплотность Аграмонте в борьбе с противниками. Сотрудничества как такового он вообще не признавал. Но чтобы убрать с дороги своего политического противника, так откровенно возлагать надежды на тирана с руками по локоть в крови!.. Это уж слишком! Пасть до такой степени… Какой цинизм! Все эти мысли мгновенно пронеслись в его голове. И тут он услышал голос Аграмонте: «Фидель стал хозяином в нашей„La Calle”. Орландо Родригес – за него. Ты же не будешь отрицать, что эта газета считается нашей».