Символ этой страны – птица кетцаль – вызывал у Марти-поэта трепет ничуть не меньший, чем у самих гватемальских индейцев, из поколения в поколение передававших легенду о Кетцалькоатле, боге тольтеков, научившем индейцев земледелию, ремеслам и обработке металлов. Легенда о гордой птице пленила Марти, и он воспел ее свободолюбие, создав магически яркий, запоминающийся образ. «Кетцаль, – писал он, – гватемальская красавица-птица, чьи длинные перья сверкают зеленью, умирает от горя, если ее поймают или повредят ей хотя бы одно перо в хвосте. Она переливается на свету, как головка колибри, подобно самоцвету или играющей гранями драгоценности, составленной из топазов, опалов и аметистов». Причем писалось это в публицистическом очерке в преддверии Вашингтонского конгресса 1889 года, когда великий кубинец направил острие своего пера на защиту «нашей Америки» – так он называл Латинскую Америку – перед лицом агрессии США.

Веселому, юному (ему едва минуло двадцать лет), жизнерадостному Ньико нетрудно было найти здесь друзей. Худой, долговязый – рост под два метра (друзья его ласково называли «семиэтажный») – он был приметен и уже своим необычным видом располагал людей к общению. К нему и здесь, как, бывало, на Кубе, часто обращались со словом «флако», что значит «худой». Он сам уже не знал, как это прозвище закрепилось за ним, но помнил, что так называла его и родная мать, Консепсьон, по ласке которой он часто тосковал. Даже слово это ею произносилось с уменьшительно-ласковой, нежной интонацией: «флякито».

Но жизнь на чужбине полна невзгод. О сколь-нибудь надежном заработке не приходилось и думать, да и ночлегом временами служила скамья в городском сквере. Однако все тягостные переживания были связаны не с собственными лишениями, которые он принял с достоинством, как нечто неизбежное. К голоду тоже было не привыкать. Даже если очень постараться, он вряд ли вспомнил бы хоть один день своей жизни, когда не напоминало о себе притупленное чувство голода.

Радовало то, что удалось наладить переписку с сестрой Ортенсией. Он чувствовал по ее письмам, что в Гаване на улице Монте, 819 о нем тревожится не только мать, но и отец, его первый наставник, учивший честно смотреть на мир. Сестра сообщала, что в уголке их скромной квартиры, где они любили играть в прятки, когда были маленькими, на самом видном месте теперь аккуратно расставлены его гватемальские фотографии, и что мать иногда часами разговаривает с той фотографией, где он изображен рядом с памятником Хосе Марти. На оборотной стороне этого снимка было два четверостишия. Они написаны ко Дню матери, который на Кубе отмечается в мае.

Mira me madre

Y por mi amor no llores.

Si esclavo de mi edad

Y mis doctrinas.

Tu martir corazon

Lleni de espinas,

Piensa que vuelvo

entre espinas flores.

В моем подстрочном переводе это выглядит так:

Взгляни на меня, мама,

И от любви ко мне не плачь.

Я – раб своего возраста

И своих учений.

Сердце-мученик твое

Я наполнил шипами.

Знай же, что среди шипов

вырастают цветы.

Ортенсия писала о том, как мать гордится этими стихами. Сообщала также, с какой радостной печалью она встретила ее рассказ о том, что стихами, похожими на эти, Марти надписал свой портрет, присланный матери из политической тюрьмы, где он работал в каменоломнях в 1-й бригаде, под номером 113. Стихотворение так и называлось: «1-я бригада, № 113».

Мать, на меня взгляни и вытри слезы:

Я молод, я пошел опасными тропами,

Наполнил сердце я твое шипами,

Но верь, и средь шипов родятся розы!

Ортенсия сообщала, как ужаснулась мать, услышав, что Марти не было и семнадцати лет, когда испанские власти арестовали его за призыв к свободе. Предлогом же для ареста стал его сонет «10 октября» и поэма «Абдала».

Читая эти сообщения Ортенсии о жизни в семье, Ньико воочию представлял себе лицо впечатлительной матери. И в самом деле, как иначе она могла воспринять тот факт, что юношу, мальчика судит военный трибунал и приговаривает к шести годам каторжных работ.

А нам эти, казалось бы, малозначительные факты – ведь люди выбиваются из каждодневной нищеты – передают ту духовную атмосферу в семье, где формировались взгляды и характер самого Ньико. Хотя доходит эта атмосфера до нас как бы рикошетом. Приятно было ему узнать и о том, что мать с особой гордостью наизусть читает своему мужу Хуану стихи сына, посвященные Дню отца. Отмечается он на Кубе в октябре.

Подлинник этого стихотворения, также хранящийся в личном досье Ньико, нельзя читать без душевного трепета. Названо оно «Para mi Dios en la Tierra» – «Моему богу на земле».

Oh, Padre, quise cantarte

Y tus obras bendecir,

Desde que empese a sentir

Afan de glorificarte.

Pero debo confesante

Que no puedo concebir

La manera de escribir

Cuanto deseable expresarte.

Y por eso homenaje

Que te vengo a tributar

En dos palabras se encierran

Puesto que en breve lenguaje

Solo alcanzo a proclamar

Que eres mi Dios en la Tierra.

В моем относительно вольном переводе это выглядит так:

О, отец, я хотел тебя воспеть

И благословить твой труд

С тех пор, как проснулось во мне

Желание тебя восславить…

Но вынужден признаться,

Что мне не хватает слов,

Чтобы выразить все то,

О чем бы я хотел тебе сказать.

И потому те почести,

Что я тебе воздаю,

Закончу всего двумя словами…

Признание столь кратко,

Словно вздох:

Ты – на земле мой бог.

Глаз невольно выхватывает орфографические ошибки. Да, их немало. Их и не могло не быть, ведь за плечами Ньико – всего три класса начальной школы в рабочем квартале Гаваны – Серро. Удивление бисерным почерком и стремительностью пера, богатством лирической лексики и ярко выраженной одухотворенностью и вовсе оставляет эти ошибки за пределами внимания. Ошибки в написании слов объяснимы. Слова схвачены на слух. Это скорее лексика романтически и поэтически настроенного студенчества, высоко интеллектуальной в своих устремлениях среды. К тому же это еще и гаванский говор, темперамент которого сравним разве что с пулеметной очередью, когда до слуха любого, особенно не искушенного в тонкостях языка человека доходит в лучшем случае один, от силы два слога из всей длинной тирады. А смысл сказанного приходится восстанавливать по мгновенно включающейся в работу памяти. Это особый лингвистический талант. Он-то как раз и ощутим в стихотворении Ньико с особой остротой. Это уже не просто лингвистические способности, а характер человека, который и мечтать не мог о поступлении в университет. А жажда знаний, тяга к «высокому» слову гнала его к студентам. Так случилось, что именно среда гаванских студентов стала горнилом его взросления и возмужания. Здесь он утолял свою неистребимую тягу к духовной культуре и черпал недостающие знания. Он был своим в студенческой среде, готовившей себя к борьбе, а где-то даже сам становился объектом подражания. Когда он, юный рабочий паренек, шел на штурм казармы «Карлос Мануэль де Сеспедес», то был далеко не рядовым повстанцем. По настоянию Фиделя его включили в состав национального руководства Движения 26 июля.

Все эти ассоциации, рождавшиеся в тот момент, когда я держала пожелтевший от времени листок со стихами Ньико, убеждали меня в неукротимости духа этого борца, который никогда не позволял себе оказаться во власти уныния или растерянности. И никогда не отрывался от земли, которая его породила. В то, что Высшая партийная школа при ЦК Компартии Кубы носит имя Ньико Лопеса, вложен, я считаю, глубокий смысл. И наконец, это поэтическое обращение сына к отцу – лучшее свидетельство глубокого духовного, а не просто генетического, родства между ними. Как знать, не отец ли был первым, кто обратил внимание сына на то, сколько силы таит в себе слово, услышанное ими на митингах в Марьянао, где ораторами были такие одаренные дерзновенной духовностью лидеры, как Хуан Мануэль Маркес и Феликс Эльмуса.