Сюда же, в район Сенной площади, в начале октября 1866 года приходит Анна Сниткина и начинает записывать под диктовку «Игрока»; она уже прочитала первые две части «Преступления и наказания», опубликованные в журнале «Русский вестник», и они кажутся ей похожими – реальный дом, где жил Достоевский, и романный, куда он поселил Раскольникова.

Где на самом деле жил Родион Раскольников, достоверно неизвестно. Петербуржский историк культуры Альбин Конечный рассказывал мне, что с момента выхода романа в туристических путеводителях в качестве дома Раскольникова указывалось не менее десяти разных зданий.

В конце концов остановили выбор на доме номер пять в Столярном переулке – сегодня на нем красуется мемориальная табличка с надписью: «Трагические судьбы людей этой местности Петербурга послужили Достоевскому основой его страстной проповеди добра для всего человечества».

С тех пор как это здание в Столярном переулке, так сказать, официально стало называться домом Раскольникова, местным жителям не позавидуешь.

Когда вход был еще бесплатным (сегодня за вход надо платить), по лестницам шастали толпы любопытных, которым не терпелось убедиться, что с верхнего этажа на чердак действительно ведут тринадцать ступенек, и, удостоверившись, что это действительно так (кажется), многие оставляли граффити, вроде такого:

«Раскольников, мы знаем еще одну старуху, которую хорошо бы навестить, это наша учительница русской литературы Анна Семеновна, она живет на Мещанской, дом 12, квартира 21, сходи к ней и захвати, пожалуйста, топор».

Когда в 1991 году я в первый раз приехал в Петербург, район Сенной площади считался одним из самых неблагополучных в городе, который тогда еще назывался Ленинградом. Оказавшись тут, вы парадоксальным образом словно переносились в романы Достоевского.

Центр площади занимала непонятная стройплощадка, которая казалась давно заброшенной и была завалена какими-то конструкциями, судя по всему, вынесенными с ближайшей станции метро, где проводились ремонтные работы; вокруг стройплощадки раскинулся неофициальный рынок, где, как уверяли мои знакомые, можно было найти все что угодно. «Если тебе нужна подводная лодка, Паоло, иди на Сенную площадь и спроси у первого встречного, – говорили они. – Может, у него ее и не будет, но он спросит у кого-нибудь, тот спросит еще у кого-то, а тот еще у кого-то, и через двадцать минут у тебя будет подводная лодка того типа, который ты искал, в нужной комплектации».

Это сомнительное место описывается в «Записках из подполья» как самый мрачный район самого мрачного города в мире; оно становится центром, вокруг которого вращаются все события «Преступления и наказания», и сцена в конце романа, когда Раскольников по наущению Сони целует землю, собираясь признаться в убийстве, тоже разыгрывается на Сенной площади:

«Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

– Ишь нахлестался! – заметил подле него один парень».

Достоевский наряду с Гоголем – один из главных творцов петербургского мифа, в «Записках из подполья» назвавший Северную столицу «самым отвлеченным и умышленным городом на всем земном шаре», и это не комплимент, как я уже говорил.

Если в Петербурге есть турагентства, которые организуют местные экскурсии, а они наверняка есть, то интересно, что их руководство думает о таких страницах из «Преступления и наказания»:

«На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу. <…> Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины».

«Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой».

«На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики».

«…А где тут воздухом-то дышать? – говорит мать Раскольникова. – Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!»

«Я убежден, что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших… – слышим от Свидригайлова. – Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге».

И несмотря на это бывают минуты, когда Раскольникову нравится этот странный город, например, он любит, «как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица…»

В таком городе обязательно хочется побывать.

Выше я уже упоминал, что в последний раз брал в руки «Преступление и наказание» больше сорока лет назад, до того как перечитать в этом году. Роман запомнился мне довольно интригующим началом и финалом, решенным отчасти в духе Мандзони[67], под знаком Божьего промысла, когда главные герои, изначально не очень хорошие, к концу исправляются, а плохие герои второго плана окончательно скатываются и получают по заслугам. Но память подвела.

Мне запомнилось, что Раскольников в итоге раскаивается в содеянном, однако он ни в чем не раскаивался.

Не запомнил я и того, что, когда Раскольников попадает в сибирский острог, каторжники смеются над ним и его преступлением. «Ты барин! – говорили ему. – Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело».

Забыл я и о том, что одна из второстепенных героинь «Преступления и наказания» умирает, потому что отправилась в купальню сразу после обеда[68]; звучит как плохая шутка, но это правда.

Не осталось в памяти и то, как Раскольников, оказавшись в квартире старухи-процентщицы, где все сияло чистотой, думает: «Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота».

Не запомнил я и того, как в финале Раскольников долго не выпускает Сонину руку. Я убежден, что показать влюбленность, тот момент, когда два человека говорят друг другу «да», – очень непростая литературная задача. На мой взгляд, вторая по красоте любовная сцена, с которой мне приходилось сталкиваться как читателю, – это объяснение между Катериной и Аркадием в «Отцах и детях» Тургенева, когда она отвечает ему: «Да».

Это «да», такое простое слово, две буквы, один слог – самый выразительный, самый звучный и звонкий слог из всех, которые я встречал в жизни, и выразительнее этого «да» только молчание между Соней и Раскольниковым в эпилоге «Преступления и наказания»: тот момент, когда они хотели было говорить, но не могли, «слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы»; до конца каторги оставалось семь лет, и они думали: «Семь лет, только семь лет!»

По моему мнению, это самая красивая любовная сцена в мировой литературе, и тем из моих соотечественников, кто не любит Достоевского, а таких довольно много (обычно это те, кто очень любит Толстого или Набокова или Толстого и Набоков одновременно), именно им, будь у меня такая возможность, я хотел бы кое-что сказать.

Если вы еще не читали «Преступление и наказание» («Зачем мне вообще его читать? – наверняка подумаете вы. – Я не люблю Достоевского»), я хотел бы посоветовать вам прочитать этот роман в хорошем переводе (например, в переводе Дамиано Ребеккини, вышедшем в издательстве «Фельтринелли» в 2013 году), а там будет видно.