«Но если печатать не позволят еще год, – пишет он Врангелю, – я пропал. Тогда лучше не жить!»

В апреле 1857 года Достоевскому возвращают право печатать свои произведения. Журнал «Отечественные записки» в августе того же 1857 года публикует рассказ «Маленький герой», написанный в Петропавловской крепости.

Жена не исчезает из его писем, но отходит на второй план.

Я стараюсь бывать в России каждый год, и, как правило, мне это удается. Приезжая, я всегда стараюсь посетить дом-музей Достоевского в Кузнечном переулке – в последней квартире, где жил писатель.

Несколько лет назад, когда я, по традиции, зашел в музей, экскурсию проводила худощавая рыжеволосая женщина, вся в желтом, которую звали, если мне не изменяет память, Наталья Викторовна. Она рассказала, что в юности, еще во времена Советского Союза, она была панком и зачитывалась Достоевским, и для нее это было в порядке вещей, потому что Достоевский тоже был панком (несмотря на все написанные им оды, добавлю от себя).

И именно панковская сторона его личности предопределила тот факт, что в советское время найти романы Достоевского было очень трудно – слишком нелицеприятно отзывался он о революционерах, а в школах тогда «Преступление и наказание» не проходили. По ее словам, у Достоевского было две жены: с первой они друг друга терпеть не могли, постоянно ругались, она не хотела ему подчиняться, а вторая во всем с ним соглашалась и обожала его. Из двух жен писателя Наталья Викторовна отдавала предпочтение первой, вдохновившей Достоевского на создание многих женских образов, тогда как вторая ни на что его не вдохновила.

Когда мы распрощались с экскурсоводом, к нам подошли несколько русских, невольных свидетелей этой мини-лекции Натальи Викторовны. Они посоветовали не верить ее рассказам: когда они учились в школе, еще при Советском Союзе, они без проблем читали «Преступление и наказание», были учителя, которые очень любили Достоевского, и никто не подвергал сомнению необходимость его изучения, да и панком он, на их взгляд, никогда не был.

Россия – изумительное место, должен сказать.

Первая жена Достоевского часто говорила, что она почти губернаторская дочь, и это была правда: ее отец вышел в отставку в чине действительного статского советника, что соответствовало должности директора департамента или губернатора. Эта характерная черта Марии Исаевой (ставшей впоследствии Марией Достоевской) нашла отражение в образе Катерины Ивановны Мармеладовой, одной из героинь «Преступления и наказания».

Катерина Ивановна, жена горького пьяницы Семёна Захаровича Мармеладова и мать[42] проститутки Сони Мармеладовой, часто повторяла, что происходит из знатного, «можно даже сказать аристократического рода» и что она «почти полковничья дочь».

Мария Достоевская умерла от туберкулеза в 1864 году в Москве, в возрасте тридцати девяти лет.

В последние месяцы жизни у нее бывали галлюцинации, ей мерещилось, что у нее в комнате сидят черти. И только когда врач открывал форточку и делал вид, будто выгоняет чертей, она успокаивалась.

А до этого, еще не прикованная к постели, «в столовой она останавливалась перед портретом Достоевского, долго глядела на него, грозила ему кулаком и кричала: „Каторжник, бесчестный каторжник“».

И нельзя сказать, что она была неправа. Достоевский действительно был приговорен к каторжным работам. Это правда.

Но, несмотря на ее правоту, из двух жен Достоевского лично мне больше нравится вторая, хорошая.

После смерти жены Достоевский писал Врангелю:

«О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. <…>…Несмотря на то что мы были с ней положительно несчастны вместе (по ее странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), – мы не могли перестать любить друг друга; даже чем, несчастнее были, тем более привязывались друг к другу».

Один вопрос у нас так и завис в воздухе: бы ли Достоевский хорошим человеком?

И в чем еще его обвиняли, кроме того, что он не вернул долг Врангелю?

Друг Достоевского Николай Николаевич Страхов, литературный критик и публицист, который был шафером на его второй свадьбе и часто ходил к писателю в гости, поддерживал также дружеские отношения со Львом Толстым, к которому тоже часто наведывался. Именно Страхов сообщил в письме Толстому о смерти Достоевского.

«Чувство ужасной пустоты, – пишет Страхов, – бесценный Лев Николаевич, не оставляет меня с той минуты, когда я узнал о смерти Достоевского».

Ответное письмо Толстого Страхов процитировал в своей поминальной речи, зачитанной на поминках Достоевского в феврале 1881 года.

«Я никогда не видел этого человека, – писал Толстой, – и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. <…> И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. Я его так и считал своим другом и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу».

Николай Страхов работал вместе с Фёдором Михайловичем: он был сотрудником журналов «Время» и «Эпоха», которые Достоевский издавал вместе с братом Михаилом после возвращения из ссылки в Петербург. Страхов сопровождал писателя и в его первой заграничной поездке, а после смерти брата оставался, вероятно, его самым близким человеком. Овдовев, Анна Григорьевна по просьбе Страхова доверила ему написать биографию Достоевского, которая должна была открывать полное собрание его сочинений, готовившееся в 1883 году. Анна Григорьевна передала Страхову архив; углубившись в изучение документов, он среди прочего писал:

«Наши разговоры были бесконечными, и это были лучшие разговоры, которые у меня когда-либо были. Он говорил простым, живым языком, без риторики, очаровательным русским языком. <…> Меня поразил его необыкновенный ум, быстрота, с которой он схватывал любую мысль. <…> Это не простой литератор, а настоящий герой литературного поприща. В его сочинениях много мыслей, приводящих в умиление; но и сам он, как человек, с таким трудом создавший свою судьбу, бодро вынесший столько тягостей и волнений, достоин умиления».

Лучше не скажешь.

А через несколько дней после выхода полного собрания сочинений Достоевского Николай Страхов, подготовивший для этого издания биографию Фёдора Михайловича, написал письмо Толстому, которое критик Владимир Артёмович Туниманов назвал «одним из самых больных и тягостных литературных документов XIX века».

«Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы было вполне развить эту тему. Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского – прошу Вашего внимания и снисхождения – скажите, как Вы ее находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писания я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство. Пособите мне найти от него выход.

Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым. По случаю биографии я живо вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: „Я ведь тоже человек!“ Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека.