— Давай ляжем, — шепнула она.

— Только не это, разбудим весь район, — усмехнулся я и развернул свою нечаянную подругу спиной к себе.

В конце концов — это не самая худшая поза, чтобы два изголодавшихся мужских и женских тела насытились друг другом. Вика сначала тихо хохотнула, а затем, когда одним резким движением «стыковка Союза и Аполлона» произошла, она примерно также тихо и простонала. Что случилось дальше, рассказывать не имеет смысла, если бы не одно но.

В какой-то момент, когда сексуальное напряжение достигло близкого к финалу уровня, перед моим внутренним взором сверкнула быстрая и короткая вспышка. И на какие-то секунды я увидел широкую городскую улицу, по которой ехали «Нивы», «Москвичи», «Запорожцы» и старенькие советские «Волги». И в одной из машин ехала Виктория, она выглядела замечательно, но примерно на восемь или десять лет старше, чем сейчас. А рядом на водительском сиденье сидел какой-то важный лысенький мужчина.

То, что это её будущий муж и перед моими глазами разыгрывается год 1985 или 1986 я догадался скорее интуитивно. А ещё мне подумалось, что предсказывая будущее своим друзьям, я обрёл дар видеть будущее и других людей, при определённом подключении двух тел друг к другу. И тут случилась новая вспышка. Та же самая 30-летняя Виктория, одетая по моде 80-х, вбежала в обычную панельную «хрущёвку», поднялась на второй этаж и постучала в какую-то квартиру. Затем дверь открылась, и она бросилась на шею молодому парню неформальной внешности. «Либо художник, либо музыкант, — подумал я. — Значит один мужик для денег, другой для души. И я почему-то не удивлён. И уж тем более не имею права ни обвинять и ни осуждать. Сам хорош».

— Ой! Ой! Ой! — внезапно несколько выкрикнула Вика, затем по её телу мгновенно, как будто бы пробежал электрический ток, и она обмякла, повиснув на моих сильных руках.

Необычное видение в моей голове тотчас испарилось, словно мимолётный сон. Я резко отпрянул назад и, потерев пальцами виски, уселся на кровать.

— Странно, очень странно, — пробормотал я.

— Что-то не так? — выдохнула моя подруга.

— Знаешь, мне почему-то привиделось будущее, — улыбнулся я. — Солдатики эти оловянные разлетаются из магазинов, как горячие пирожки в морозный день.

— Дурак, — захихикала она.

«Дурак дураком, а мыла-то не ем», — подумал я, когда на следующий день на столе директора местного «Машзавода» расставил восемь оловянных индейцев из племён апачей, гуронов и ирокезов. На Рогута Григория Филипповича смело взирали с перьями на голове, вышедшие на тропу войны миниатюрные фигурки, которые сжимали в руках луки, копья, томагавки, ножи и винчестеры. Рогут тоже смотрел на «мои художества». Он целую минуту размышлял над тем, как меня культурно послать в далёкое и эротическое путешествие. Только пока стеснялся.

— Это какая-то шутка? — наконец криво усмехнулся Григорий Филиппович. — Я что-то совсем отстал от жизни. Что ты мне принёс? Здесь тебе разве детский сад? Чтоб завтра же вышел на работу в литейный цех! Иначе… кхе.

— Ясно, понятно, — кивнул я головой и вытащил из кармана брюк записную книжку, где имелись кое-какие расчёты. — А теперь от эмоций перейдём непосредственно к делу. Набор солдатиков называется «Индейцы из прерий». Рыночная стоимость такого набора 4 рубля ноль-ноль копеек. То есть по 50 копеек за фигурку. Себестоимость одной фигурки с учётом магазинной надбавки и транспортных расходов ровняется 15-и копейкам. При литье олова в специальную металлическую форму, называемую кокиль, в день комсомольско-молодёжная бригада из двадцати человек может произвести 4 тысячи штук. А в год один миллион 440 тысяч фигурок, что принесёт заводу дополнительный доход в полмиллиона рублей. Если быть точнее, то 504 тысячи. Я закончил, спасибо за внимание.

— Бред, — пророкотал товарищ Рогут.

— Посмотрим, что вы скажете, когда через три года подобные фигурки, плохо и криво сляпанные из дешёвого пластика, производства ГДР и Донецкого завода игрушек будут буквально сметаться с прилавков магазинов, — с жаром прошептал я. — Тогда вы вспомните наш сегодняшний разговор и вспомните, какой уникальный шанс вы упустили.

— Да кому нужен целый миллион этой ерунды⁈ — вскрикнул директор, махнув рукой на моих оловянных индейцев.

— Детям, которых в СССР 40 с лишним миллионов, — спокойно произнёс я. — Коллекционировать, меняться, устраивать целые битвы народов. Да в год этой, как вы высказались, ерунды нужно производить 10 миллионов минимум. Миллион — это так, капля в море. Миллион фигурок — это всего 125 тысяч наборов. А ведь кроме индейцев есть планы отливать ковбоев, пиратов, викингов, казаков, стрельцов, наполеоновских гренадёров с огромными шапками, преображенский и измайловский полки, наборы фигурок для девочек. По этим моделькам можно изучать историю всей мировой цивилизации!

— Десять миллионов говоришь? — задумчиво пробормотал товарищ Рогут, до которого стала доходить, развернувшаяся перспектива.

— Не хотите, как хотите, — буркнул я, собирая со стола оловянные фигурки индейцев.

— Пожди, — остановил он меня, — дай один день на размышление. Может быть, в качестве эксперимента и стоить из сэкономленного олова, отлить пару сотен. Зайди завтра. А этих чудаков с перьями пока оставь. Я подумаю.

«Давно бы так, при цене трёхкомнатной кооперативной квартиры в 9 тысяч рублей полмиллиона — это гигантская цифра», — усмехнулся я про себя и вернул всех Чингачгуков на прежнее место.

«Оловянные солдатики вроде бы сдвинулись с мёртвой точки, — подумал я, покинув директорский кабинет. — Сейчас нужно срочно порешать хоккейные вопросы. Ибо переодеваться в маленькой барачной комнате с русской печью в обнимку нельзя, тренироваться без душевой кабинки нельзя, играть в рваной форме нельзя. И вообще себя нужно уважать, чтобы потом уважали другие. Тогда и народ потянется на трибуны, тогда и хоккей будет соответствующего качества».

Примерно такие мысли роились в моей голове, когда я спешил по коридорам заводоуправления в кабинет профсоюзного комитета. Кстати, если сравнить советские профсоюзы и аналогичную организацию где-нибудь в штатах, то это будет маленькая домашняя собачка и злой бульдог соответственно. Так как сражаться за права рабочих стране победившего социализма было равносильно самоубийству. И что вообще можно сделать против единственного монопольного собственника, которым является государство в лице всемогущего генерального секретаря ЦК КПСС? Ровным счётом ничего. Поэтому наш профсоюз с гордо поднятой головой выполнял функции культурно массового сектора, при этом распределяя путёвки в дома отдыха и санатории, членам партии и передовикам в первую очередь, беспартийным и алкоголикам во вторую.

— Толь Толич, физкульт-привет! — весело и громко поздоровался я, войдя в большую офисную комнату, где за каждым из шести столов кто-то сидел и что-то писал. — Здравствуйте, товарищи! Профсоюз — это школа коммунизма и друг трудового народа!

— Ты чего разорался? — зашептал старший тренер, подскочив от неожиданности на стуле. — Здесь люди, между прочим, работают.

— Я тоже не прохлаждаюсь, — прошептал я, склонившись над его столом, который был завален разными бумажными папками. — С нашим городским хоккеем нужно срочно что-то решать. И у меня есть несколько деловых предложений.

— Что случилось, Толь Толич? — спросила серьёзная женщина в деловом костюме.

— Ничего, — проворчал тренер, который по совместителю числился заводским инструктором физвоспитания.

— Советский хоккей в опасности, товарищи, — прямо ответил я.

Сегодня в заводской столовой, по которой разносился кисловатый запах квашеной капусты, подавали два основных фирменных блюда: компот из сухофруктов и пюре с котлетами. На мой вопрос: «когда я увижу вместо хлебных котлет хотя бы цыплёнка табака?» толстая тётка на раздаче ответила можно сказать вежливо: «Самый умный что ли? Не задерживай очередь! Давай топай в свою Америку, там тебе будут и цыплята, и куры! А у нас тут всё строго по КЗоТу». Я же, пробурчав: «какую страну просрали?», от дальнейшей дискуссии уклонился, тем более очередь действительно была нервная и немаленькая.