Но вернемся на уроки истории. Ситуация в школе сложилась так, что для своих учеников он, как учитель, сразу стал наиболее интересным и самой авторитетной личностью, которую ученики стремились испытать, вплоть до того, что вооружившись всякого рода книгами и словарями, распределив между собой слова, «устраивали экзамен» на знание значений редко употребляемых слов. Этим, правда, занимались десятиклассники (Виталий Мукусев, Лева Давыдов, братья Мурзины: мы были тогда в восьмом) и не очень долго – экзамен учителем был вы-держан, а ученикам становилось все более стыдно не знать, не уметь отвечать на вопросы. В нашем классе у Бориса Львовича были два самых любимых ученика – Никита Ротов и Юра Мо-розов. Ревности к ним у нас не было. Это были действительно очень самобытные ребята. В феврале 1964 года, спустя тринадцать лет после окончания школы Никита мне писал: «Борису Львовичу передай, что знания, которые он дал всем нам, умение анализировать то или иное событие, которому он научил нас, сидят в моей голове прочно и очень помогают в работе, в полит-работе, которую как и любой другой офицер, я провожу с солдатами». (Никита погиб трагически в августе 1966 года в Казани при очень странных обстоятельствах.)

Теперь я, пожалуй, твердо могу сказать, что и мой путь ученого, историка, даже, быть может, и выбор специализации, своими первыми шагами уходит именно в мою любимую Сихтерминскую среднюю школу, которую я окончила ровно пятьдесят лет тому назад. Нетленна память – а было это в январе 1949 года – о первом уроке нового учителя истории по теме «Великая французская революция 1789—1794 годов» в восьмом классе. Рассказ Бориса Львовича о санкюлотах и взятии Бастилии был столь ярким и впечатляющим, что урок пролетел незаметно. К реальности вернуло обращение учителя к классу: есть ли у нас вопросы? что нам не понятно? Класс, завороженный этим необычным уроком, молчал. Я не очень смело, но достаточно решительно спросила: «А Вы можете спеть «Марсельезу»?» Класс рассмеялся, посчитав мой вопрос, видимо, нелепым, не-уместным, во всяком случае – не для урока. Какое может быть еще и пение на уроке истории? Но сильный, красивый баритон уже выделял слова:

Нам ненавистны тиранов короны, Цепи народа-страдальца мы чтим. Кровью народа залитые троны. Кровью мы наших врагов обагрим. Месть беспощадная всем супостатам. Всем паразитам трудящихся масс, Мщенье и смерть всем царям-плутократам, Близок победы торжественный час.

– Но ведь это «Варшавянка», – сказала я. – А мне нужна «Марсельеза», на французском! Настоящая! – скороговоркой произнесла я, боясь, что вот-вот прозвенит звонок с урока, и я останусь без «Марсельезы». Звонок прозвенел, но «Марсельезу» на французском мы все же услышали. И не только мой класс, но и другие ученики, сбежавшиеся на звуки французского гимна и слушавшие его, приоткрыв нашу дверь. Все было необычным: и гимн, и французский (в школе мы учили только немецкий, а французский нам, сельским школьникам, казался недосягаемым). Я была отличницей, и мне многое в школе прощалось. Но то, что я «заставляю» учителя на уроках истории заниматься пением, долгое время было темой для добрых, а порой и колких шуток как среди учеников, так и среди учителей.

Наверное, этому школьному эпизоду с «Марсельезой» обязана была я тем, что в девятом классе при изучении революционных выступлений в 60-е годы XIX века в России мне к удивлению всех вдруг было поручено сделать на уроке доклад о Сигизмунде Сераковском (мы и понятия не имели, что на уроке ученики могут выступать с докладами, не было такого до сих пор). Задание было совершенно необычным, и работа по его выполнению свелась в основном к прочтению мной статьи (некролога) Герцена, посвященной Сераковскому. На всю жизнь я с тех пор запомнила мысль Герцена о «правильно поставленном сердце» человека и о том, что таким человеком был польский революционер Сераковский, больше всего в своей жизни возненавидевший телесные наказания русских солдат, среди которых он оказался в Оренбургском корпусе у берегов Сыр-Дарьи, в очень молодых летах, как писал Герцен, попавшись в одну из николаевских проскрипций. В этом моем знакомстве с Сераковским, как оказалось, затаилось нечто провидческое. Конечно, никак не могла я предположить тогда, что кровь Сераковского и моя будут бежать в моем внуке, Иво Чернявском.

И все же, придя в университет с аттестатом зрелости, я выбрала физмат, а не исторический факультет. Для Бориса Львовича это было не просто неожиданностью, а ударом по его профессиональному самолюбию учителя истории. Узнав от меня, куда я подала документы, он молча, сурово посмотрел на меня и не сказав ни слова, круто, по-военному повернувшись, зашагал прочь от меня как от «предательницы» (так я восприняла эту вспышку молчаливого гнева). Мне ничего не оставалось делать кроме как идти в приемную комиссию и забирать документы, чтобы пойти учиться на исторический.

Включенные в эту книгу рукописи (это лишь часть его творческого наследия) по истории США свидетельствуют об увлеченной работе автора с имевшимися в его распоряжении источниками и литературой, наличии собственной концепции по принципиальным вопросам, в особенности когда речь идет об агрессивной сущности внешней политики США и циничных методах её реализации. Характерно, что Борис Львович при анализе внешнеполитических позиций США не злоупотребляет «облагораживающей», так сказать, терминологией типа «геостратегия», «геополитика», которая зачастую способна упрятать, завуалировать алчность, хищничество и цинизм политиков, пренебрегающих интересами других стран и народов, которые также наделены правом на суверенитет и независимость. Аннексионистская политика США с особой остротой воспринималась вчерашним фронтовиком, ставшим, очевидцем гибели миллионов во имя своей независимости. Велико было и недоверие к союзникам в войне, трагедию которой он испытал на полях сражений. Отсюда, быть может, в книге и та убедительность и искренность, с которой автор стремится показывать хищническую природу американского капитализма и страны, которая, по сути, свою антиколониальную революцию и победу в войне за собственную независимость превратила в главный фактор аннексионистской политики, если через столетие обретения своей независимости и всего лишь трети столетия после собственной кровопролитной гражданской войны (1861—1865 годов) стремительно форсировала развязывание на международной арене первой империалистической войны за передел мира, навязала собственную волю и власть бывшим испанским колониям – Пуэрто-Рико и Филиппинам, установила новый вид колониализма на Кубе, растоптав революционные завоевания кубинского народа, достигнутые за тридцать лет антиколониальной войны за независимость с мадридской монархией.

В отличие от своих современников, писавших на аналогичную тему, автор настоящей книги расширил свою источниковедческую базу за счет введения в научный оборот публицистических статей выдающегося революционного демократа Кубы – Хосе Марти. Методологически это обстоятельство имеет принципиальное значение для объективной оценки захватнических планов США в отношении Кубы, ибо X. Марти был первым, кто, по его собственным неоднократным признаниям, находясь в эмиграции в этой стране, изнутри рассмотрел хищническую природу американского империализма и с тревогой за судьбы всей Латинской Америки наблюдал за подготовкой США к новым захватам.

Весть о победе Кубинской революции в январе 1959 года Борис Львович встретил уже будучи инженером Сулакгэсстроя, воспринял ее как торжество величайшей исторической справедливости, как закономерность и сокрушался, предвидя неизбежность колоссальных трудностей её развития по причине соседства с США. Незадолго до этого он успел завершить этот свой труд, но мысль его, конечно же, еще продолжала работать в этом направлении. Он считал Кубинскую революцию поистине великой. Будучи активным лектором-международником, членом общества «Знание» и потому часто выступая с лекциями перед строителями Сулакской ГЭС, он широко популяризировал подвиг кубинского народа, одержавшего победу над США…