– Не знаю, – пожала плечами она. – Все зависит от того, как быстро придут телеги с бревнами.

– С бревнами? Ты хочешь сказать, что из Франции везут сюда бревна? Но зачем? Барселона – порт, здесь можно было бы найти любые бревна, что обошлось бы тебе гораздо дешевле.

Соня осеклась: она так и не научилась хранить тайну. Еще немного, и она выложила бы Разумовскому, зачем сюда везут бревна. Потому она и поторопилась объяснить:

– Это бревна ценной породы. Мы хотим... перестроить первый этаж. К тому же кое-где прогнили потолочные балки... Я в этом не разбираюсь, но Жан говорит...

– Жан. Все время только о Жане и речь! Вначале я принял его за твоего возлюбленного, хотя он и в самом деле не приходит к тебе ночью... Но если это так, почему ты отвергаешь меня?

Он опять говорил с нею по-русски, совершенно игнорируя присутствие самого Шастейля. Если он и не знал русского языка, то уж упоминание его имени не мог не слышать.

– Жан, – обратилась к нему Соня, – отнеси, пожалуйста, оставшиеся приборы к Пабло. Скажи, я отобрала для себя сколько нужно, остальное пусть возьмет обратно. И попеняй ему на то, что слишком уж он нас балует. В самом деле, мы и сами можем купить себе все, что нужно.

Шастейль взял мешочек и молча вышел. А Соня укоризненно взглянула на Леонида. Впрочем, смотри не смотри, он будет привязываться к Жану во всякое время, потому что, видите ли, двум медведям тесно в одной берлоге! Какой медведь из бедного врача?

– Ты никак не можешь согласиться, что между нами больше нет тех чувств, которые заставляют мужчину и женщину рука об руку идти к алтарю! – сердито сказала она. Соне казалось, что он и сам должен все понимать, а не требовать от нее повторять прописные истины.

– Ну и что же, все равно нам было неплохо вместе. Или ты хочешь меня обмануть и сказать, что это не так?

– Я не стану тебя обманывать, неплохо. Но «неплохо» еще не значит «хорошо».

– Это просто игра слов.

– Леонид, скажи, чего ты от меня хочешь?

Он воровато оглянулся, словно кто-то стал бы их подслушивать, и схватил Соню за руки:

– Давай прогуляемся по твоему подворью.

– Но зачем...

– Я покажу тебе то, что на карту не занес.

– Мы могли бы потом...

– Потом меня здесь не будет. Завтра я уеду.

– Ну что ж. – Соня пожала плечами и пошла к двери.

На пути ей попалась Мари, будто невзначай выглянувшая из кухни, но Соня едва заметно покачала головой: мол, не стоит беспокоиться.

Он привел ее в амбар, где в углу еще высилась приличная груда соломы, а за деревянными перегородками кое-где виднелись остатки зерна, уже припорошенные пылью.

– Надо наводить здесь порядок.

– Обязательно наведем. Но не все сразу. Мы же только приехали... Жан говорит, что здесь можно построить конюшню.

– Он прав, здесь когда-то держали лошадь.

Леонид показал ей отсек несколько шире других, но при этом казалось, что его мысли далеко.

– Сонюшка, – его голос прервался, – с той нашей ночи...

– Это было утро.

– Не перебивай. Я просто не нахожу себе места. Одно твое слово, и я сломаю все преграды, отыщу живого или мертвого Потемкина, добьюсь развода... Мы сможем вернуться в Россию. Я брошусь в ноги государыне. Она простит, поймет, что мы не могли поступить иначе... Мы будем вместе, всю жизнь...

– Уверяю тебя, пока мне не до этого.

– Пожалуйста, – он незаметно подталкивал ее к груде соломы, – в последний раз. Не отталкивай меня.

Он шептал и шептал ей нежные слова, и дышал в шею, и целовал...

Потом Соня оправдывала себя тем, что ей стало жалко Леонида. Он был такой неприкаянный, такой несчастный...

«Или сумел прикинуться несчастным!» – сурово откликнулся внутренний голос, который рисовал ей сцену в амбаре без прикрас. И если бы кто-то нечаянно зашел сюда, то увидел бы княжну Астахову, раскинувшуюся на соломе...

Однако как он ее провел! Не смог прорваться ночью, поймал днем. А она тоже хороша, как будто не знала, что можно от него ожидать! Пошла как овечка на веревочке.

Одно успокаивает: кажется, никто этого не заметил. И второе: завтра Леонида здесь не будет!

Разумовский не спеша застегнулся, помог одеться ей и фамильярно похлопал по спине:

– Зря ты отказывалась пустить меня к себе сегодня ночью. Я бы мог доставить тебе еще немало удовольствий. Но если тебе больше нравится в конюшне...

– Леонид!

Он не заставит ее расплакаться, не заставит! Нарочно посматривает на нее свысока, ждет, чтобы Соня признала свое поражение. Решил, что наконец сломил ее? Ну да, опять же, год назад эти отношения привязали бы Соню к нему, заставили признать превосходство мужчины, но, во-первых, у нее теперь была цель неизмеримо выше постельных утех, а во-вторых, она более не считала себя грешницей, поскольку сама себе дала отпущение грехов.

– Ты не мог бы достать мне воду из колодца? – попросила она, заставив Леонида закрыть рот – он собирался произнести некую назидательную речь.

– Зачем тебе вода?

– Хотелось бы умыться. Отчего-то горит лицо. Наверное, ты поцарапал меня своей щетиной.

Она и вправду умылась холодной водой и как могла отряхнула платье от соломы.

– Думаю, в дом нам не стоит входить вместе, – сказала она.

– Кого ты боишься? Кто из этих ничтожных людишек посмеет судить аристократов?!

Но Соня стряхнула его руку со своей и пошла в дом, повторяя себе: «Он завтра уедет, он завтра уедет!»

Но самоуспокаиваться ей удалось не слишком долго. Едва она вошла в дом, как Мари схватила ее за руку – что за фамильярность! – и потащила в комнату.

– Ваше сиятельство, – сказала она, осторожно вынимая соломинки из Сониных волос и отряхивая ее платье. – Сеньор Пабло приглашает вас к себе. Вместе с Жаном и... тем, кого мы спасли из рабства. Говорит, ему принесли свежую рыбу и его повар приготовил что-то... – она запнулась, подбирая слова, – что-то необыкновенное!

– Ты осуждаешь меня, Мари? – одними губами спросила она, не глядя в глаза служанке. Она была уверена, что та обо всем догадалась.

Она могла бы не говорить таких слов: кто такая Мари и смела ли она что-то там плохое подумать о своей госпоже?! Но ей отчего-то не было безразлично.

– Нет. – Служанка все же нашла своими глазами ее глаза. – Никогда я не смогу ни осудить вас, ни отречься, до самой моей смерти вы будете для меня святой, и госпожой, и единственным человеком, которому я посвящу свою жизнь без остатка, ибо вы подарили мне другую, новую жизнь. И что для меня какие-то там мужчины, которые пытаются бросить тень на ваше светлое имя!

Соне было приятно такое поклонение, но отчего-то все равно стыдно. Она позволила Мари переодеть ее в новое платье, которое недавно приобрела в лавке на площади перед собором.

Пока у нее нет времени осесть на одном месте, обзавестись хорошей портнихой, чтобы не покупать готовые платья, своим выездом и попробовать познакомиться с местной аристократией. Потом, все потом, когда будет сделано дело ее жизни.

Николо сразу замолчал, едва Соня взяла его на руки. Этот крошечный ребенок как будто чувствовал в ней близкого человека, который может защитить его от жестокого мира.

Долорес ревниво заметила:

– Однако ваш приемыш неблагодарен. Мог бы получше относиться к своей кормилице, а не реветь на весь дом, как будто она не знает, как обращаться с малышами. Слава Богородице, в семье я была старшей среди детей, и сколько малышей побывало в моих руках!

– Не ворчи, Лоло. – Соня впервые легко и непринужденно назвала так кормилицу, прижимая к груди малыша. – Он понимает, что я его мать, пусть и приемная. А кормилица... Что поделаешь, кормилицу помнят не все.

Она имела в виду, что может увезти малыша, и он попросту больше никогда не увидит кормившую его Долорес, но та, кажется, ее не поняла и надулась. Соня подумала, что для служанки она чересчур обидчивая.

Впрочем, если вспомнить оговорку сеньора Пабло, при каких обстоятельствах Лоло удалили из дома... Ребенка эта юная женщина нажила с управляющим художника и, видимо, по этой причине рассчитывала на совсем другое отношение к себе.