Нужно было проследить, чтобы Анхела и Мари сервировали стол как следует. Ах да, у нее пока нет ничего, даже приборов. Кажется, сегодня придется брать у Пабло все, что только можно, включая и их постельное белье. По крайней мере для себя и Жана. Разумовский привык без него обходиться...

Что это она говорит! Слышал бы Леонид... А в общем, невелика персона. Он уже начал поднимать голову и вести себя так, как будто все кругом ему что-то должны. Включая Соню. Пока что особых благ он и не заработал. Все, что сделал, – так это выпил ее молоко, и Мари вынуждена была отдать госпоже свое.

Подумала так и рассмеялась. Как девчонка, которая сердится на ровесника, отобравшего у нее куклу. Нет, в детстве потерянная кукла – обида посильнее, чем какое-то молоко.

Через некоторое время все четверо сидели за столом. Мари сесть вместе со всеми отказалась.

– Мне надо привыкать есть на кухне, – сказала она, – когда у вас, ваше сиятельство, будет свой дом, никто не поймет такого: служанка рядом с господами.

Пабло Риччи сел за стол, едва Соня ему это предложила.

– Не еда меня влечет, – признался он, – а возможность пообщаться со знатными людьми, которые только что пережили такое захватывающее приключение!

– Сеньор Леонид вряд ли считает свое освобождение приключением, – скрывая улыбку, произнесла Соня. – Для него это спасение, возрождение, возвращение к жизни, куда он вернуться уже не чаял.

– Зато теперь он слишком быстро к ней возвращается, – с долей осуждения пробормотал Жан, но так, чтобы Разумов–ский его не услышал.

За столом говорили в основном Жан и Пабло. Соня подбадривала обоих заинтересованными репликами. О том, что происходило с ним в рыбачьем поселке, в свое время он так и не успел ей рассказать.

Шастейль посмеивался над рыбаками, которые поначалу ему не доверяли, потому что жители поселка никогда не видели обычного врача и лечили себя сами просто вином, подогретым вином или вином с травами. В тяжелых случаях обращались к знахарке. Но часто не ходили, побаивались ее. Считали ведьмой, а знаться с такой, как известно, себе дороже. Но и не выдавали ее монахам, которые порой в поселок наведывались. Если бы знахарку сожгли, кто бы стал их лечить?

Пабло простодушно поведал сидящим за столом о своем внезапном обогащении и о том, как местные аристократы не хотят с ним общаться.

– Но зато, когда заказывают мне свои портреты, торгуются за каждый реал, а уж позируя, столько драгоценностей на себя навешивают, что у меня золотой краски вдвое уходит против любой другой. Конечно, мне далеко до Гойи [2] , и пишу я, как привык, как меня учили – возвышенные чувства, идеальная природа, но у меня и возлюбленная не герцогиня Альба, как у Франсиско, а простая маха... И знаете, я впервые понял, что люди правы: деньги идут к деньгам. Представьте, моя тетка, здоровая и моложавая, вдруг приказала долго жить. Муж у нее был процентщик, вот и старушка, можно сказать, на мешке с деньгами сидела. Кому все досталось? Мне. При том, что я вовсе не единственный ее наследник... Вот только титул купить у нас не так просто, как во Франции. Может, и мне туда с вами поехать? Как, Жан, в случае чего разрешишь мне у тебя дома пожить?

– С дорогой душой, – отозвался тот. – Да еще и стану рекомендовать тебя своим пациентам. Мол, знаменитый испанский художник приехал. Портреты, которые он пишет, со временем станут богатством почище иного клада.

Приятели рассмеялись.

– Кто знает, может, так и случится, – поддержала их разговор Соня, чем заслужила благодарную улыбку Риччи.

И только Разумовский за столом не проронил ни слова.

— Соня! Посмотри на себя, в кого ты превратилась! Где та тихая, нежная девушка? Где хрупкий цветок, который трепетал от невинного поцелуя?..

– Леонид, ты увлекся, – сухо сказала Соня, приподнимаясь на локте.

Пресловутые кушетки Риччи стояли теперь в трех комнатах, и один топчан – в комнате прислуги, примыкавшей к Сониной спальне. Только благодаря ее ненавязчивому отказу слуги Пабло Риччи не заставили мебелью все комнаты ее особняка. Пока, по ее мнению, хватало места, чтобы на этих скромных и не очень ложах почивали нынешние обитатели особняка мадам де Савари. Не запутаться бы в этих именах. Если бы Леонид поинтересовался, что за имя числится в документах, Соне пришлось бы рассказывать ему долгую, но увлекательную историю своей поездки в Париж, а потом и в Австрию, в которую, впрочем, княжна так и не доехала.

Если бы спросил, она бы сказала... Если бы да кабы! Пока что Леонид проник к ней в спальню, – видно, здорово устала Мари, если его шагов не услышала, – да еще и позволял себе читать нотации ее хозяйке.

И по какому, собственно, праву? Разбудил ее, поставил своим приходом в двусмысленное положение. Что подумают слуги или тот же Жан? Что она дала повод Разумовскому так себя с нею вести!

Соня не сделала и попытки подняться, прикрыться, вскрикнуть, смутиться, как случилось бы всего какой-нибудь год назад. Этому, похоже, он и удивился. Думал застать ее врасплох. Представлял себе «ахи» и «охи», испуг и кокетство, а он бы успокаивал и говорил, что зашел всего лишь пожелать «спокойной ночи». Успокаивая, обнимать...

И вот вместо этого... Он оказался в растерянности. Да просто не знал, как себя с нею вести!

Правда, Соня в последний момент сжалилась. Не стала держать его навытяжку, как перед вышестоящим начальством. Указала на стул у кровати, на который он неловко и присел. Что ж, раз Леонид ее разбудил, придется вести беседу. Не станешь же звать служанку и вдвоем выгонять его из опочивальни.

– А скажите, граф, как вас угораздило сделаться рабом? Разве для того вы столь поспешно бежали из России, чтобы потом целыми днями сидеть на веслах? – Она взяла его руку и потрогала ладонь. – Это не рука аристократа, это рука крепостного, раба, кого угодно...

Он сердито вырвал руку и высокомерно проговорил:

– Это пройдет.

– Вот когда пройдет, тогда и поговорим. – Она зевнула в кулак. – Идите, господин подполковник – или вас лишили звания? – и не мешайте мне спать.

Это получилось у нее совсем грубо, но она и в самом деле злилась. Она, видите ли, не с теми людьми общается! С врачом, который купил себе титул графа. С художником из простолюдинов, который рисует богатых купцов. А кто такой Леонид Разумовский? Тоже граф, но во втором поколении. Тогда и Соне в свое время не надо было бы с ним общаться, потому что ее княжеский род уходит в такую глубину веков, что по сравнению с ним Разумовские – так, нувориши, да и только...

И потом, как выяснилось, Леонид совершенно лишен чувства благодарности. Или он считает, что Соня, рискуя собой, обязана была спасти его из рабства?

Он даже не поинтересовался, как это ей удалось. Совершенно посторонний человек, художник Пабло Риччи, и то больше самого спасенного вникал во все подробности. И все ахал восхищенно. Соне это было приятно. Правда, воспользоваться «звездочками» пришлось Мари, но идея-то принадлежала Соне. И вряд ли у нее получилось бы хуже.

Пабло даже попросил у нее на время один сюрикен. И взял с нее слово, что Соня покажет, как им пользоваться.

Пользоваться. Вначале Соня тоже думала, что это просто. Но потом, еще в доме де Мулена, метнула раз, другой – «звездочки» лететь не хотели. Несколько дней билась. Терпела недовольство командора. И его крики: «Закручивай! Закручивай!»

Руку при метании нужно было держать особым образом. Чтобы сюрикен в воздухе несколько раз переворачивался.

Да что там, какая-то маленькая «звездочка», например с загнутыми внутрь концами, могла использоваться как наконечник гарпуна. Бросил, зацепил и тащи. Интересно, знают местные воры о таком нехитром приспособлении? Или сюрикен с четырьмя гранями – у Сони пока такого нет, но если понадобится... С его помощью можно перерубить даже толстую веревку или вспороть какой-нибудь тюк...