Апрель Словно красавица, неприбранная, заспанная, Закинув голову, забросив косы за спину, Глядит апрель на птичий перелет Глазами синими, как небо и как лед. Еще земля огромными глотками Пьет талый снег у мельничных запруд, Как ходоки с большими кадыками Холодный квас перед дорогой пьют. И вся земля – ходок перед дорогой — Вдыхает запах далей и полей, Прощаяся с хозяйкой-недотрогой, Следящей за полетом журавлей. Между 1949 и 1955 На полустанке
На полустанке пел калека, Сопровождавший поезда: «Судьба играет человеком, Она изменчива всегда». Он петь привык корысти ради — За хлеба кус и за пятак. А тут он пел с тоской во взгляде, Не для людей, а просто так. А степь вокруг была огромной, А человек был сир и мал. И тосковал бедняк бездомный, И сам себя не понимал. И, сам себя не понимая, Грустил он о былых годах, И пел он, как поет немая Степь в телеграфных проводах. Не позднее 1955 Из детства Я – маленький, горло в ангине. За окнами падает снег. И папа поет мне: «Как ныне Сбирается вещий Олег…» Я слушаю песню и плачу, Рыданье в подушке душу, И слезы постыдные прячу, И дальше, и дальше прошу. Осеннею мухой квартира Дремотно жужжит за стеной. И плачу над бренностью мира Я, маленький, глупый, больной. 1956 Я наконец услышал море Я наконец услышал море — Оно не покладая рук Раскатывало у Бомбори За влажным звуком влажный звук. Шел тихий дождь на побережье, И, не пугая тишины, Пел только мужественно-нежный, Неутомимый звук волны. Я засыпал под этот рокот, И мне приснился сон двойной: То слышал я орлиный клекот, То пенье женщины одной. И этот клекот, это пенье, И осторожный шум дождя Сплелись на грани сновиденья, То приходя, то уходя… Апрель или май 1956 Зрелость Приобретают остроту, Как набирают высоту, Дичают, матереют, И где-то возле сорока Вдруг прорывается строка, И мысль становится легка. А слово не стареет. И поздней славы шепоток Немного льстив, слегка жесток, И, словно птичий коготок, Царапает, не раня. Осенней солнечной строкой Приходит зрелость и покой, Рассудка не туманя. И платят позднею ценой: «Ах, у него и чуб ржаной! Ах, он и сам совсем иной, Чем мы предполагали!» Спасибо тем, кто нам мешал! И счастье тем, кто сам решал, — Кому не помогали! 1956 Цирк Отцы поднимают младенцев, Сажают в моторный вагон, Везут на передних сиденьях Куда-нибудь в цирк иль в кино. И дети солидно и важно В трамвайное смотрят окно. А в цирке широкие двери, Арена, огни, галуны, И прыгают люди, как звери, А звери, как люди, умны. Там слон понимает по-русски, Дворняга поет по-людски. И клоун без всякой закуски Глотает чужие платки. Обиженный кем-то коверный Несет остроумную чушь. И вдруг капельмейстер проворный Оркестру командует туш. И тут верховые наяды Слетают с седла на песок. И золотом блещут наряды, И купол, как небо, высок. А детям не кажется странным Явление этих чудес. Они не смеются над пьяным, Который под купол полез. Не могут они оторваться От этой высокой красы. И только отцы веселятся В серьезные эти часы. 1956 Золушка Веселым зимним солнышком Дорога залита. Весь день хлопочет Золушка, Делами занята. Хлопочет дочь приемная У мачехи в дому. Приемная-бездомная, Нужна ль она кому? Белье стирает Золушка, Детей качает Золушка, И напевает Золушка — Серебряное горлышко. В окне – дорога зимняя, Рябина, снегири. За серыми осинами Бледнеет свет зари. А глянешь в заоконные Просторы без конца — Ни пешего, ни конного, Ни друга, ни гонца. Посуду моет Золушка, В окошко смотрит Золушка, И напевает Золушка: «Ох, горе мое, горюшко!» Все сестры замуж выданы За ближних королей. С невзгодами, с обидами Все к ней они да к ней. Блестит в руке иголочка, Стоит в окне зима. Стареющая Золушка Шьет туфельку сама… 1957 |
