Вечера «по-восточному», на Ванином ковре, были неотразимо привлекательны.
Гордость дяди Вани — его самодельный граммофон появлялся перед гостями.
Героическая машина! Все ее части дядя Ваня сделал своими золотыми руками.
Сам выпиливал, вырезывал, точил каждую деталь. Хозяин сиял, когда глуховатый рокот его детища веселил гостей. Под Ванин граммофон мы танцевали лезгинку и «русскую», которую мастерски, в присядку, с «коленцами» отплясывал Дунаев.
Рассевшись на ковре, мы слушали, как Дунаев декламировал гейневских «Ткачей»:
Челнок снует, станок гремит, И день и ночь все ткач сидит.
— Мы ткем, неустанно мы ткем…
Потом все подхватывали за ним припев любимой его песни:
Грохот машин, духота нестерпимая,
В воздухе клочья хлопка.
Маслом прогорьклым воняет удушливо…
Да, жизнь ткача не легка.
Эта песня и стихи были напечатаны в нелегальном сборнике «Песни борьбы и свободы». Тоненькую изданную в Риге книжечку таинственно, как настоящий заговорщик, передал мне Федя. Ему дали ее в монтерской. Это было знаком большого доверия — получить оттуда нелегальный сборник. В книжке были и давно известные нам «Варшавянка», «Интернационал», «Машинушка».
Очень любили, когда «Машинушку» затягивал Шелгунов. Медью звенел его баритон, когда он выводил:
Но страшись, грозный царь,
Мы не будем, как встарь,
Безответно сносить свое горе:
За волною волна, поднимаясь от сна,
Люд рабочий бушует, как море.
Он разрушит вконец твой роскошный дворец И оставит лишь пепел от трона, И отнимет в бою он порфиру твою И разрежет ее на знамена.
Часы пролетали быстро. Мама приходила за нами.
— Домой! — звала она.
— Как, разве уже пора? — изумлялись мы. Только что Ваня поставил новую пластинку: Карузо ноет «Матинату» Леонковалло. И дядя Ваня уговаривал Ольга, еще рано! Возьми-ка лучше гитару… Спой нам сама.
Маму начинали упрашивать все:
— Спойте, Ольга Евгеньевна! Окающий говорок Дунаева выделялся из общего хора:
— Да уж, пожалуйста, Ольга Евгеньевна, порадуйте… Мама любила петь «Узника»:
Вот узник вверху, за решеткой железной, Стоит, прислонившись к окну; Он взор устремил свой в глубь ночи беззвездной?
И словно впился в тишину…
Вокруг часовые шагают лениво, В ночной тишине то и знай, Как стоя, раздается протяжно, тоскливо:
— Слушай!..
Я слушаю маму, и думается мне, что в песнь она вкладывает все пережитое.
Сколько горестей и забот было в ее жизни и сколько твердости и мужества проявила она! Мужество, вера в лучшее никогда не изменяли нашей маме, маленькой, хрупкой, моложавой, веселой певунье. Бывало, и не догадаешься, что ей тяжело, — напевает за работой, нас всегда убаюкает песней. И в тюрьме она пела.
Те, кто были с ней в заключении, рассказывали: когда, взобравшись на окно своей одиночной камеры, мама вызывала товарищей, из-за решеток ей кричали:
— Спойте, товарищ Ольга, спойте нам!
И мама начинала песню. Ее грудной, низкий, выразительный голос утешал, успокаивал людей, поднимал их силы. Часовые кричали, требуя замолчать, но мама продолжала петь, и не раз, — вспоминали товарищи, — сами тюремщики заслушивались ее и давали докончить песню.
И сейчас я слышу в ее голосе мужество и силу… Под аккорд гитары глухо замирает припев: Слушай!
Не мне одной хочется смахнуть слезу. Но Павлуша уже подсаживается к маме.
— Ну, а теперь «Калинку», мама! Это его любимая. И, растормошив всех, он заставляет подхватить:
В саду ягода малинка, малинка моя…
На пороге появляется отец.
— Почему никого нет дома в такой поздний час? В самом деле, не пора ли всем на покой? Но Марья Осиповна не отпускает. А чай! С кавказским вареньем, и настоящие чучхели из Тифлиса!
Восточные лакомства расставлялись на ковре, «Калинка» звучала еще громче.
И папа сам не мог уже усидеть на месте.
— Да разве так поют?
— А ну, Сергей, покажи-ка им, молодежи, — подзадоривает кто-то.
Папа встает. Это уж решительный момент, если отец готов запеть.
Поет он «Среди долины ровные», со всем своим неудержимым темпераментом затягивая лихой припев:
…Эх, вы пташки, канашки мои…
Он притоптывает и разводит руками невидимую гармонь.
Дед на теще капусту рубил.
Молоду жену в пристяжке водил…
Кто же может удержаться, чтобы не подхватить:
А бумажки-то все новенькие, двадцатипятирублевенькие.
