Но наши скитания кончились. Отец вызывал нас в Питер. Подыскали квартиру на Лиговке, у Обводного канала, в нижнем этаже большого, набитого людьми дома. Надо было торопиться устраиваться на зиму, начинать. учиться.

Кочуя, мы учились всегда урывками.

Только в Тифлисе, перед отъездом в Питер, в школе Общества учительниц учились мы по-настоящему.

Мама спешила здесь, в Питере, скорее устроить нас я школу.

Первая оседлая зима в Питере не была счастливой. Тяжело и опасно заболела мама. Ее увезли в больницу. Без маминого присмотра, без ее хлопотливых забот дом на много дней осиротел. Я и Павлуша старалисьзаменить маму младшим. С жаром мы брались за все, что, как помнили, делала мама. Павлуше шел уже четырнадцатый год, но его не смущала «девчонская» работа. Милый, заботливый, верный Павел!

Как-то за мытьем полов нас застала девочка-соседка из верхней квартиры.

— Почему же вы сами пол моете? — Ясно было, что занятие это показалось ей недостойным. — Разве у вас нет прислуги?

— Нету, — ответил Павел. — Мы сами моем, и ничего в этом стыдного нет.

Надо мыть — и моем. — С новым рвением он окунул тряпку в воду.

Когда мама вышла из больницы, в Петербурге началась холера. В нашем доме, в подвалах, ютилась беднота, и каждый день оттуда «холерная» карета кого-нибудь увозила. Однажды в нее усадили и меня. Я отравилась абрикосовыми косточками, и напуганный эпидемией врач отправил меня в барак «по подозрению в холере». Я лежала среди больных и плакала от страха я жалости, слушая крики и стоны.

Наконец мы пошли учиться. Мы жили опять на новой квартире, на 14-й линии Васильевского острова. Павлушу, меня и Федю мама определила в городское начальное училище. Главный предмет в училище был закон божий. Каждый день нам рассказывали о боге и его делах, о чудесах, которые он совершал. Попутно внушалось, что этот бог велит любить начальство и царя. В молитвах, которые мы в школе возносили богу, прославлялся царь. Но о царе мы давно знали совсем другое. Недаром через наше детство прошла первая русская революция.

— Крови рабочих он требует, вот что ему нужно, царю, — говорил Павлуша.

Мы мечтали скорее вырасти и тоже бороться, как наши старшие друзья, за дело народа. Но мы давно поняли — о многом, что знаешь, надо молчать.

И мы с Федей покорно заучивали притчи и тексты из евангелия — в конце концов святые истории были занимательны, как сказки.

Совсем другое было с Павлушей. Бунтарский дух искал в нем выхода, и казенное унылое преподавание разжигало упрямое мальчишеское противодействие.

Он ненавидел дух смирения, который насаждался в училище. Павел смеялся над батюшкой и его притчами, над преподавателями, умильно рассказывавшими о царе. На уроках он читал приключенческие романы — вот это было близко и понятно, а то, что заставляли зубрить, — скучно и ненужно. Павлушу пришлось взять из училища. Он продолжал заниматься дома, с нашими старинными друзьями-студентами, и сам решил готовиться к экзаменам на аттестат зрелости.

Федя и я окончили училище и поступили в гимназию. Об этом всегда мечтала мама. Шутя она любила повторять:

— Гадалка мне предсказала, что вы будете ученые. Не все были согласны с нашей мамой. Когда перед поступлением в гимназию я пришла в училище взять какие-то справки, начальница, оглядев меня, зло засмеялась:

— Скажите, пожалуйста! И ты в гимназию! С каких это пор все бедняки начали мечтать о гимназиях!

Я поступила в частную гимназию, о которой говорили, что она «прогрессивная».

Не было там такой рутины, как в училище, но тот же закон божий, те же молитвы…

Гимназический батюшка старался внушить ученицам, что в мире все незыблемо и благополучно. Он рассказывал о рае, который ждет на небе праведных.

— Почему же бог не хочет пустить в рай хоть не надолго грешников? прозвучал однажды в классе мой вопрос. — Ведь бог всепрощающий.

Девочки повернулись в мою сторону: как я набралась такой смелости? Батюшка обычно ко мне благоволил, — ему нравилась моя священная фамилия. Но не смутился батюшка, он умел отвечать за бога, — он его хорошо знал.

— Это вполне понятно, дети! Бог не пускает грешников в рай для их же собственного блага. Чтобы вам это было ясно, представьте себе рай: светло, как будто на нашем гимназическом балу, играет музыка, кругом богатое убранство.

В нарядных платьях вы кружитесь в танце. И вдруг к вам на бал является нищенка, оборванная, грязная. Ей неловко будет в лохмотьях среди вас, чистых, благоухающих. И вам будет неприятно ее присутствие. Не ясно ли, что место этой нищенки не здесь, а среди таких же, как она, нечесаных, немытых оборванцев.

Подобен этой нищенке и грешник в раю.

Батюшка смолк, не сомневаясь, что убедил нас образной своей речью. Был он добродушен и незлобив и, пожалуй, искренне верил в то, что рассказывал.

Он обещал нам рай на небе! А на земле? И на земле грязных нищенок не пускали в рай. Чем же виноваты те, для которых жизнь на земле была адом? Много вопросов хотелось задать мне батюшке. Но надо было молчать. А то пойдут расспросы: «Где ты это слышала? Не говорят ли об этом дома?»

Я с гордостью думала; пусть он обещает рай на небе, зато все наши отец, мать, товарищи, все борются за то, чтобы на земле был создан рай… для всех, для всех без исключения.

Борьба не прекращалась — я хорошо знала это. Наша квартира давно стала явочной. К нам наезжали товарищи с Кавказа, приходили питерцы, работавшие с отцом, большевики и близкие к организации рабочие. В эти годы нужно было соблюдать большую осторожность: охранка, полиция, жандармы в страхе перед революцией выслеживали каждого подозрительного. Собрания и сходки в нашей квартире были опасны, — квартира была слишком на примете. Ее и выследила скоро полиция. Она охотилась за одним из товарищей, который жил у нас, как жилец. Вместе с Павлушей он спал в передней.

Однажды ночью нас разбудил громкий стук. Мы поняли сразу: полиция. Звонить полицейские в эти дни не решались. Недавно жандармы потерпели поражение.

В одной из выслеженных квартир, когда полицейский нажал кнопку звонка, взорвалась адская машина. Взрывом были убиты двое жандармов. Теперь из предосторожности жандармы к звонкам не прикасались.