Как перелетных птиц, встречает нас Дидубе. Облетев чужие края, мы возвращаемся к старым друзьям.

Обогащенные опытом, мы приходим на пустырь. Мы рассказываем, слушателей всегда достаточно. И друзья стали старше. И мы слушаем рассказы, — винтовки в руках у отцов видали ведь не мы одни.

Проходит несколько дней. Дидубе, поле и новый дом, в котором мы живем, кажутся снова привычными и неизменными. Так же, как и раньше, по гудкам из мастерских мы просыпаемся, бежим в лавочку за хлебом. Улица, пустырь…

По тропинке идет отец…

И снова глава нашей ватаги — Павлуша. Никто увлекательней не придумает, как в игре повторить сражение дружинников с жандармами, как взять жандармов в обход, как завладеть ущельем. Игры сейчас становятся разнообразнее. В жизнь пришли книги и с ними новые друзья: маленькие обиженные герои Диккенса, гонимые и благородные индейцы, отважные путешественники. Ради книг иногда забывается улица — не легко оторваться от страницы, на которую капнула слеза.

И разве не повторяет жизнь прочитанное? Бедняки лондонских трущоб, невзгоды которых заставил пережить Марк Твэн, — разве я не вижу их и здесь, в нашем поселке — еще более оборванных, бедных, голодных? Не они ли поднимаются с рассветом и вереницей идут по тропинке к мастерским? И когда я читаю о девочке, которая вместе с отцом жила в тюрьме, я вижу замок на горе над Курой, в решетчатых окнах которого мерещатся мне лица дяди Миши, Алеши, отца, многих других…

Но ярко солнце над Тифлисом и над домами бедняков в Дидубе. Нельзя не откликнуться на его зов. Ватага бежит по улице. Наверное, придумали новые приключения. Отложена книга — скорее за товарищами, не опоздать бы!

Жизнь снова внушает уверенность. Ватага беззаботна.

Но почему мама пришла на поле? И с ней женщины из поселка. Они беспокойно собираются толпой. А гудка еще нет. Почему нет до сих пор гудка? За матерью по тропинке мы бежим к мастерским. Там солдаты и жандармы, они стоят около мастерских. Они оцепили ограду.

Женщины и дети останавливаются. Их дальше не пускают. Солдаты поднимают винтовки. И, держась за матерей, мы долго стоим под палящим солнцем. Теперь уже все известно. В мастерских арестовали рабочих. Их уведут в тюрьму, их. не отпустят. Многих — и отца тоже. Кто это мне подсказывает? Распахиваются ворота, и поодиночке оттуда выходят люди. Они идут молча. Невеселые, нахмуренные лица. Женщины окружают их.

— Васо, а где Николай? Скажи, где Вано? Здесь все знают друг друга по именам. Но те, которые вышли, неохотно отвечают на расспросы.

— Сергея не видели? — мать останавливает каждого.

— Нет.

О Сергее Аллилуеве никто ничего не знает. Ничего не известно и о других.

Во многих домах Дидубе сегодня останется незанятым отцовское место.

…Только несколько месяцев прошло со дня, когда объявили о дарованном царем манифесте. Многое было обещано царской милостью, да ничего рабочим не осталось. На линии закавказской железной дороги объявили военное положение.

Приближались выборы в Думу. И власти торопились убрать из мастерских всех непокорных. Случаи представился. Выведенные из терпения доносами и шпионажем, рабочие убили провокатора, работавшего в мастерских. Стрелявшие скрылись.

На другой день в обеденный перерыв мастерские окружили войска. Жандармы и полиция наводнили цехи. Офицеры Тифлисского стрелкового полка потребовали назвать подозрительных. По списку офицеры задержали тридцать человек. Среди них был и отец. Арестованных вывели во двор, надеясь учинить над ними самосуд.

Но рабочие не поддались на провокацию, и пленников под конвоем повели в Ортачальскую тюрьму, — она была верстах в семи. На полпути их остановил отряд стрелков. Офицер громко крикнул что-то начальнику конвоя, и тотчас же отца, который стоял в задних рядах, товарищи оттеснили в середину и окружили тесным кольцом.

Предосторожность была не напрасной. Стрелки по чьим-то указаниям готовились убить отца. На него уже замахнулись прикладом. Это был обычный способ — от неожиданного удара арестованный подавался вперед, и тогда с криком:

«А, бежать задумал!» его приканчивали пулей или штыком в спину.

…Военно-полевой суд грозит арестованным. Страшно думать об этом!

Каждый день вместе с матерью Павел куда-то уходит — узнать правду, добиться, где отец. Павел сейчас молчалив и задумчив. Он кажется нам совсем взрослым.

Вечером мы долго лежим, не засыпая. Темнота кажется угрожающей. Как страшно обернулась жизнь! Павлуша и Федя лежат рядом под одним одеялом. Я слышу их шопот:

— Ну что же, — говорит Павлуша, — мы сами должны будем зарабатывать теперь…

— Сами! А как же? — допытывается Федя у старшего брата.

— Мы будем сначала продавать газеты…

— Газеты, — повторяет Федя.

Ну, конечно, Павел прав. И я ведь смогу бегать с газетами и кричать:

«Ахали Цховреба!» («Наша жизнь», так называется газета, которую приносят товарищи).

Заключенным в Ортачальскую тюрьму железнодорожникам объявлено: их предают военно-полевому суду. Люди ждут; готовые ко всему. Первые жертвы уже назначены — только что присуждено к смерти несколько товарищей.

Слухи приходят: в Ортачальской тюрьме расстреляны товарищи. Называют имена, кажется, Аллилуев среди них. И тогда женщины, жены арестованных, не выдерживают. Они идут и требуют, чтобы их принял начальник дороги, — по его приказу арестованы их мужья. За что им грозит смерть?

Начальник принимает женщин. Он не перестает улыбаться, пока, сдерживая слезы, волнуясь и негодуя, говорят жены арестованных. Потом они замолкают, они ждут ответа.

— Не вижу причин для беспокойства, — говорит начальник, — арестованные чувствуют себя превосходно и тюрьму покидать не торопятся, иначе они назвали бы действительных виновников убийства.

Голос начальника теряет ласковость. Он грозит. Если убийц не выдадут, всех арестованных погонят в Сибирь. Помолчав, он оглядывает женщин:

— Впрочем, родственники могут помочь арестованным. Укажите убийц, и ваши мужья будут освобождены…

Женщины переглядываются — они понимают друг друга. Нет! Такой ценой они не хотят свободы мужьям. Начальнику ничего не удается узнать. Женщины уходят.