Нет, не думайте, у меня всё нормально с психикой. Но завтра должен состояться первый подъём в горы. И не куда-нибудь, а на Зуб Дракона. А тут Яшка с Фаридом на Кустанай едут. С-с-с-с-с… сказал бы я что-нибудь нецензурное. Но у меня устойчивая психика, поэтому я взял сигарету и пошёл разминать её за дверью ослятника. Подумал, что пока разомну, пока покурю, может, они уже доедут и заткнутся?

Всё-таки столько мне оказалось не выкурить. Скорее всего, Яшка «пыхнул» на сон грядущий. И вчера. И позавчера. Он уже несколько недель сидел на измене, а как зачитали приказ о его увольнении, то ему и вовсе сорвало башню, и отбросило за сарай. Он уже несколько дней обдолбанный в хлам, и всё едет домой. Так и пришлось мне засыпать под его бормотание вместе с устойчивой психикой.

– Р-р-р-рота, подъём! – Заорал… то есть подал команду дневальный во внутреннем дворике батальонного дувала. За дощатой дверью нашего ослятника девятое июня подкралось незаметно, началось небывалым разнообразием. Нас помыли, позавтракали, построили.

На построении группа Хайретдинова получила задачу в полной экипировке совершить восхождение на гору Зуб Дракона и организовать там пост боевого охранения №12.

По приказу ротного мы вытащили из-под нар укомплектованные вещмешки, построились с ними и с оружием под тутовниками. Ротный провёл заключительный инструктаж. Из его слов получилось, что на горе Зуб Дракона все окрестности были заминированы. Соответственно, позавчера туда направили сапёров с задачей провести минное разграждение. Группа Хайретдинова должна прибыть к сапёрам, занять очищенную от мин высоту, закрепиться на ней и не пускать душманов, чтобы они не обстреливали с Зуба ППД полка (пункт постоянной дислокации).

По окончании инструктажа к нам под тутовники подогнали БТР. Бойцы, взявшись за каждый вещмешок подвое, закинули военное имущество на броню. Привязали, закрепили, уселись сверху сами. БТР стал похож на цыганский табор, забравшийся на восьмиколесную телегу.

– Вода у всех есть? Фляги у всех полные? – Хайретдинов восседал в командирском люке. Для пущего понимания ситуации он постучал по броне прикладом автомата и заорал в водительский люк:

– Тогда поехали! Водила, за царандойским постом остановишь!

БТР пару раз чихнул карбюраторами, потом протарахтелся, взвизгнул движками и покатил по густой афганской пылище.

Возле поста царандойцев БТР остановился. Мы ссыпались с брони, нагрузили себе на горбы вещмешки, расстегнули до пупа гимнастёрки, свесили ниже ватерлинии ремни, закатали до локтя рукава и превратились в кучу разгильдяев. Не потому, что любили нарушать правила ношения военной формы. А потому, что было очень жарко. Очень-преочень. Вдобавок ко всему каждому из нас на плечи взгромоздился невменяемо тяжёлый вещмешок. Всем срочно захотелось устроить вентиляцию в обмундировании.

– Та-а-ак, банда! – Хайретдинов оглядел метаморфозу, произошедшую с вверенной ему группой. – Я пойду первый. Остальные за мной след в след. Хлебальниками не щёлкать. Как спустимся в обрыв, упрёмся в весёленький мост, «играющий» такой. Если кто-то повеселее пойдет, задний будет подпрыгивать, хочешь – не хочешь. Сколько хожу, столько боюсь. Все, кто живым доберется до того берега, без команды не садиться, с тропы не сходить, воду экономить. Кто не переберется, воды хлебанет, мама, не горюй. На всю жизнь хватит. Манчинский, идёшь в замыкании. Отвечаешь за порядок. Всё! За мной, шагом-марш!

Хайретдинов, тяжело ступая под весом рации и своего вещмешка, зашагал к реке Панджшер, к подвесному мосту. Мы пошагали за ним, согнувшись почти пополам под тяжестью навьюченного на нас груза.

Вещмешок у меня был настолько тяжелый, что моя голова с органами зрения была опущена вниз. Перед ней маячила пыльная, раскалённая солнцем тропа, я видел только её и свои ноги. Больше ничего не видел.

Через несколько шагов начало мешать оружие. Если закинуть его за спину, то оно скатывалось с вещмешка. Если повесить на шею, то оно болталось из стороны в сторону, тянуло бошку вниз, мешало дышать. А дышать почему-то очень хотелось. Со времени призыва в армию я бегал кроссы по пустыне, носил на плечах ящики с гранатами, но вот такого ужаса мне переживать ещё не приходилось. И не мне одному. Все шли, согнувшись в три погибели, то и дело пытались закинуть оружие за спину. Оно сваливалось обратно. Его с лязгом закидывали снова. Только Герасимович, как повесил поперёк туловища свою снайперку, так и шёл, оперев на неё свои худые руки с закатанными по локоть рукавами.

За десяток минут натужного марша мы подошли к реке. Уже устали, уже вспотели, от утреннего умывания не осталось и следа. От проглоченного завтрака сделалось очень нехорошо внутри. Я никак не мог принять решение – вытошнить завтрак от натуги, или отложить прямо в штаны. Тут, в моё поле зрения вплыл мост. Вот такой МОСТ, блин!!!

В моей башке под панамой пронеслась мысль:

– Брата-а-ан, всё, что с тобой было раньше, смело можешь забыть. Оно больше никогда тебе не понадобиться.

Внизу, в ущелье, ревела вода, перекатывалась через булыганы. Доски у моста были старые, страшные. Скорее всего, трухлявые, сикось-накось привязанные какими-то тросами, торчащими в разные стороны размочаленными обрывками. Каждый из нас со своим боевым комплектом весил больше центнера. Трухлявые доски и размочаленные тросы не могли выдержать такой вес. Они непременно должны были провалиться, оторваться-развязаться.

С лицом, перекошенным мужеством, я ступил на корявые огрызки старых досок. Мост качался и скрипел. Под весом нагруженных солдат он растягивался, как резиновый. В этот момент я понял, что если в жизни есть какое-нибудь чудное мгновение для того, чтобы сработать завтрак на сброс, то это именно оно. Потому что мост сейчас порвётся, мы грохнемся в ревущую ледяную воду, вещмешок с патронами утопит каждого, как Герасим собачку Му-му. Знал бы, что такая фигня будет – пенопласта нажрался бы вместо завтрака.

От ужаса моя голова отказалась воспринимать окружающую действительность как реальность. Мозг включил блокировку, как будто это всё происходило не со мной. Возникло ощущение, что я смотрю нереальный по своей фантастичности мультфильм, и сопереживаю шагающим по мосту персонажам. Это не я там шагаю. И не мои дружбаны. Это, просто, режиссёру удалось так ловко втянуть меня в роль, что мне кажется, будто я – один из них. Это не мне страшно. Это им страшно. А я смотрю мультфильм.

После того, как мост закончился, начался следующий мультфильм. Про Дархейль. Путь наш проходил прямо через этот кишлак.

Мы влезали на какие-то каменные заборы, лезли по каким-то духовским делянкам, составленным друг на друга, как этажерки.

Мы влезали на какие-то каменные заборы, лезли по каким-то духовским делянкам, составленным друг на друга, как этажерки.

По краям делянки были обсажены кустами шиповника, нам приходилось ползти на карачках через колючие заросли, рожами раздвигать эту хрень. Пульс лупил в груди, лупил в висках и в конечностях, как лупит копытами кавалерийский эскадрон. Плечи уже не чувствовались. Вместо них под лямками вещмешка поселилась сплошная тягучая ноющая боль. Сухой горячий воздух с хрипом вырывался из лёгких и тут же возвращался обратно. Создавалось ощущение, будто кислорода в том воздухе не было. Как будто, к моему лицу привязали полиэтиленовый пакет, и я гонял внутри пакета одну и ту же порцию воздуха. Со лба струйками стекал горячий липкий пот. Он вяз в бровях и жег глаза. Стереть его с лица было невозможно. Потому что он был жирный и вязкий, как расплавленный вазелин. Во рту – ком пыли. Под ногами раскалённый шлак, высыпанный из доменной печи. А с неба нас всех жарила сама доменная печь. Одиннадцать солдат несли на своих согнутых спинах всю эту доменную печь, всю жару и всё раскалённое афганское небо.