Его крик наполняет комнату.

Несколько моих людей переминаются с ноги на ногу и отводят взгляды.

— Вот что происходит, когда меня предают, — громко бросаю слова в темноту склада, где только слабый свет ламп освещает Иванова. — В конце концов ты заканчиваешь на полу, как змея, ободранный от кожи и выпотрошенный.

Одним быстрым движением я отрезаю последние мембраны. Вся левая сторона его спины обнажается, блестя остатками жира и тканей, колышущихся на вздымающейся груди.

За этим следует еще один душераздирающий вопль, когда я делаю то же самое с правой стороной, оставляя его спину полностью открытой и изуродованной. Больше не сдерживаясь он сбрасывает маску героя, и крики свободно льются из его разорванного рта.

Мои колени хрустят, когда встаю и разминаю их. Убирая нож обратно в ножны, я направляюсь к своей черной сумке с инструментами.

— О'Коннер? Как там периметр? — спрашиваю у долговязого шефа полиции, который выглядит бледнее обычного, но его челюсть сжата, когда он отвечает.

— Все в порядке, босс. Никого нет, и спецназ не услышал шума, — отвечает он, избегая смотреть на Иванова лежащего на полу. — Мне, э-э, нужно пройтись, проверить все, да?

— Тебе неприятно видеть, что кто-то получает по заслугам? — спокойно спрашиваю, не отводя взгляда, наблюдая за его реакцией.

— Нет, сэр. Это просто, э-э… ну, по-настоящему, босс, — одинокая капелька пота скатывается по его виску.

— Конечно. Еще одна поездка в Канкун на горизонте, шеф? — намекаю я, напоминая ему о подкупе. Я держу его яхту укомплектованной, когда он отдыхает, обеспечивая его всеми любимыми развлечениями — наркотиками и женщинами. Это заставляет его быть верным мне. Так же, как и шантаж.

Он с трудом сглатывает, его кадык заметно дергается.

— Да, босс. Это было бы здорово, — он разворачивается и исчезает под проливным дождем.

Мне не нужно, чтобы он был свидетелем этого, он уже и так у меня под каблуком.

Найти подходящий инструмент для работы несложно. Болторез с красной ручкой занимает значительное место в черной кожаной сумке.

Кожные лоскуты Иванова загибаются по краям от оседающей на них пыли. Сквозь тонкую перепонку просвечивают светлые ребра.

— Знаешь, Петр. Если бы на тебе было немного жира, это было бы сложнее. Я бы не смог так легко разглядеть твои кости.

Выстраивая режущие кромки там, где его нижнее ребро соединяется с позвоночником, я обхватываю тупыми лезвиями болтореза кости и сжимаю длинные ручки вместе.

Глухой щелчок перекликается с рвотными позывами одного из моих людей, который исчезает в ночи.

Иванов кричит, его тело выгибается дугой, с каждым выдохом трясется разрезанное ребро.

— Что ты со мной делаешь? — его ноги дрыгаются в жалкой попытке отбиться от меня.

— Я собираюсь показать всем здесь, насколько черное твое гребаное сердце, — еще одно ребро разрезается легким нажатием на рукоятки. Когда еще два поддаются удерживаемые его позвоночником, из щели начинает выглядывать розовая пена его легких.

Крики становятся пронзительными, а бедра дергаются, когда он пытается уклониться.

— Пожалуйста! Хватит!

— Знаешь, что сказала мне моя первая жена, когда я попытался прикоснуться к ней в первый раз? Она сказала, что была только с одним мужчиной. Она плакала, Петр. Она, блядь, плакала, потому, что ей причинили ей боль. Что он, блядь, изнасиловал ее, — разжимая разорванную грудную клетку, я обхватываю рукой воздушный мешочек, который надувается в моей ладони. Позволяя своей ярости перетечь в хватку, я выдавливаю из него крик.

— Она умоляла «не надо больше, пожалуйста», когда ты держал ее и трахал?

Высвобождая руку из липких объятий его груди, я продолжаю надрезать ему ребра с другой стороны позвоночника.

Кровь пузырится на его губах при каждом хриплом вдохе. Наблюдение за тем, как он задыхается, когда его легкое дрожит в попытках наполниться, приносит мне удовольствие.

Страдай. Я хочу, чтобы тебе было больно.

Лужица застывающей жидкости растет вокруг его тела, когда я обрезаю последние кости. Мой нож легко скользит, разрезая толстое мясо ниже его плеч, как кусок свинины перед приготовлением барбекю.

Оглушительный треск вырывает из него сдавленный стон, когда я укладываю его правой стороной спины плашмя на пол.

Из тени доносятся приглушенные звуки рвоты, но я не поднимаю глаз.

Муки Иванова утихли. Его пальцы слабо зарываются в пыль, смешиваясь с лужей под ним.

Наблюдать за его сердцебиением, заставляющим трепетать опухшую ткань легкого, завораживает. Его рот приоткрывается, и губы начинают приобретать нежно-голубой оттенок, когда бесполезные органы сотрясаются во впадине груди. Больше не привязанные к стенкам его тела, они сворачиваются в пенистые комочки.

— Настоящий удар в спину, не так ли?

Проникая в горячую, влажную впадинку его груди, мои пальцы обхватывают пульсирующее сердце.

Иванов напрягается, все его тело становится совершенно неподвижным, когда взгляд останавливается на мне.

Вырвать сердце из тела сложнее, чем может показаться. Крупные сосуды, к которым оно прикреплено, трудно разорвать, но они легко поддаются моему любимому заточенному ножу.

Стоя рядом с сердцем истекающим кровью человека, которого когда-то называл «другом», я поворачиваюсь обратно к мужчинам, которые окружают меня в полумраке.

— Вот что происходит, когда ты решаешь заключить сделку за моей спиной. Я сниму твою шкуру. Запомните это.

Поворачиваясь обратно к телу Иванова, распростертому словно окровавленными крыльями, я запихиваю сердце ему в рот и смотрю в расфокусированные глаза.

— Гореть тебе в аду, Петр.

Живот скручивает, и я сворачиваюсь калачиком на нашей постели, ожидая его возвращения. Молния сверкает за темными окнами, и дождь стучит по стеклам в быстром ритме.

Я понимаю, что он доказывает свою точку зрения. Странно, что, хотя Петр Иванов и не был моим отцом и относился ко мне как к мусору, часть меня все равно хочет цепляться за идею, что он был моим настоящим отцом.

Значит ли это, что у меня проблемы с «папочкой»? Я уверена, что найдется какой-нибудь психотерапевт, который сказал бы мне, что выйти замуж за мужчину на тридцать лет старше меня, вполне подходит под это определение.

Примут ли меня его сыновья? Я почти уверена, что моложе их всех.

Челюсть сжимается, когда упрямое чувство поселяется в моей груди. Мне не важно, если они будут меня осуждать. Моя любовь к Николаю, превосходит возраст. Он все еще достаточно молод, и у нас впереди много десятилетий, чтобы создавать воспоминания вместе.

Я надеюсь. Это опасная жизнь. Он был честен со мной насчет того, что случилось с его первой женой. И вот мы здесь, в ночи, окруженные смертью. Угрозы и предательство заставили его покинуть меня, пока он убивает демона, который пытался продать меня дьяволу.

Волна тошноты образуется в животе, когда думаю о жизни, которая могла бы быть у меня с Антоном. Я не могу остановить свое сердце, которое бешено колотится в груди при мысли о боли и жестокости, которые я, возможно, пережила бы в его руках.

Николай заставляет меня кричать от страсти. Единственная мука, которую он причиняет, — это легкое прикосновение его волшебного языка между моих ног и красные отпечатки рук на моей заднице.

Не в силах расслабиться и уснуть, я ловлю себя на том, что открываю тяжелую дверь в комнату.

Один из наших внушительных телохранителей сидит снаружи и встает, когда я выхожу в коридор.

— Мэм. Могу я проводить вас на кухню? — голос глубокий, а глаза опущены в пол.

— Нет. Извините, да. Можно мне имбирного эля, пожалуйста? И, я думаю, мне хотелось бы сходить в библиотеку, — запахивая халат, я чувствую себя странно, зная, что он идет за мной. Мой муж очень строго относится к тому, чтобы я не выходила из комнаты без сопровождения.