Я нашел вдовствующую императрицу еще в спальне и первый сообщил ей об убийстве Распутина.

– Нет? Нет?! – вскочила она.

Когда она слышала что-нибудь тревожное, она всегда выражала свой страх и опасения этим полувопросительным-полувосклицательным: «Нет?»

На событие она реагировала точно так же, как и я:

– Славу Богу, Распутин убран с дороги. Но нас ожидают теперь еще большие несчастья.

Мысль о том, что муж ее внучки и ее племянник обагрили руки кровью, причиняла ей большие страдания. Как императрица она сочувствовала, но как христианка она не могла не быть против пролития крови, как бы ни были доблестны побуждения виновников. Мы решили просить Ники о разрешении поехать в Петербург. Вскоре из Царского Села пришел утвердительный ответ. Ники покинул Ставку рано утром и поспешил к своей жене.

Прибыв в Петроград, я был совершенно подавлен царившей в нем сгущенной атмосферой обычных слухов и мерзких сплетен, к которым теперь присоединилось злорадное ликование по поводу убийства Распутина и стремление прославлять Феликса и Дмитрия Павловича. Оба «национальных героя» признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, открыть имя главного убийцы. Позднее я понял, что этим они хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний смертельный выстрел.

Члены императорской семьи просили меня заступиться за Дмитрия и Феликса перед государем. Я это собирался сделать и так, хотя меня и мутило от всех их разговоров и жестокости. Они бегали взад и вперед, совещались, сплетничали и написали Ники преглупое письмо. Все это имело такой вид, как будто они ожидали, что император Всероссийский наградит своих родных за содеянное ими тяжкое преступление!

– Ты какой-то странный, Сандро! Ты не сознаешь, что Феликс и Дмитрий спасли Россию!

Они называли меня «странным», потому что я не мог забыть о том, что Ники, как верховный судья над своими подданными, был обязан наказать убийц, и в особенности если они были членами его семьи.

Я молил Бога, чтобы Ники встретил меня сурово.

Меня ожидало разочарование. Он обнял меня и стал разговаривать со мной с преувеличенной добротой. Он меня знал слишком хорошо, чтобы понимать, что все мои симпатии были на его стороне и только мой долг отца по отношению к Ирине заставил меня приехать в Царское Село.

Я произнес защитительную, полную убеждения речь. Я просил государя не смотреть на Феликса и Дмитрия Павловича как на обыкновенных убийц, а как на патриотов, пошедших по ложному пути и вдохновленных желанием спасти родину.

– Ты очень хорошо говоришь, – сказал государь, помолчав, – но ведь ты согласишься с тем, что никто – будь он великий князь или же простой мужик – не имеет права убивать.

Он попал в точку. Ники, конечно, не обладал таким блестящим даром слова, как некоторые из его родственников, но в основах правосудия разбирался твердо.

Когда мы прощались, он дал мне обещание быть милостивым в выборе наказаний для двух виновных. Произошло, однако, так, что их совершенно не наказали. Дмитрия Павловича сослали на персидский фронт в распоряжение генерала Баратова, Феликсу же было предписано выехать в его уютное имение в Курской губернии. На следующий день я выехал в Киев с Феликсом и Ириной, которая, узнав о происшедшем, приехала в Петербург из Крыма. Находясь в их вагоне, я узнал во всех подробностях кошмарные обстоятельства убийства. Я хотел тогда, как желаю этого и теперь, чтобы Феликс раскаялся в своем поступке и понял, что никакие громкие слова, никакое одобрение толпы не могут оправдать в глазах истого христианина этого преступления.

По возвращении в Киев я отправил Ники пространное письмо, высказывая мое мнение о тех мерах, которые были необходимы, чтобы спасти армию и империю от надвигающейся революции. Мое шестидневное пребывание в Петрограде не оставило во мне ни капли сомнения, что начала революции следовало ожидать никак не позже весны. Самое печальное было то, что я узнал, как поощрял заговорщиков британский посол при императорском дворе сэр Джордж Бьюкенен. Он вообразил себе, что этим своим поведением он лучше всего защитит интересы союзников и что грядущее либеральное русское правительство поведет Россию от победы к победе.

Он понял свою ошибку уже через 24 часа после торжества революции и несколько лет спустя написал об этом в своих полных благородства воспоминаниях. Император Александр III выбросил бы такого дипломата за пределы России, даже не возвратив ему его верительных грамот, но Николай II терпел все.

Новый, 1917 год ознаменовался переменами в кабинете министров и еще большим унынием. Князь Голицын, назначенный председателем Совета министров, был живой иллюстрацией французского слова «рамолли». Он ничего не понимал, ни о чем не ведал, и только Ники или Аликс могли бы объяснить, что заставило их возлагать надежды на этого старого царедворца, не имевшего никакого административного опыта. Вместе с министром внутренних дел Протопоповым – истеричным трусом и бывшим либералом, превращенным магией Распутина в ортодоксального консерватора, – они представляли собой пару, необычайно подходящую для последнего акта «Гибели нации».

В начале февраля 1917 года я получил предложение из Ставки принять участие в работах в Петербурге комиссии с представителями союзных держав для выяснения нужд нашей армии в снабжении на следующие двенадцать месяцев. Я радовался случаю увидеться с Аликс. В декабре я не счел возможным усугублять ее отчаяния, но теперь мне все-таки хотелось высказать ей мое мнение. Я ожидал каждый день в столице начала восстания. Некоторые «тайноведы» уверяли, что дело ограничится тем, что произойдет «дворцовый переворот», то есть царь будет вынужден отречься от престола в пользу своего сына Алексея, и что верховная власть будет вручена особому совету, состоящему из людей, которые «понимают русский народ». Этот план поразил меня. Я еще не видел такого человека, который понимал бы русский народ. Вся эта идея казалась измышлением иностранного ума и, по-видимому, исходила из стен британского посольства. Один красивый и богатый киевлянин, известный дотоле лишь в качестве балетомана, посетил меня и рассказывал мне что-то чрезвычайно невразумительное на ту же тему о дворцовом перевороте. Я ответил ему, что он со своими излияниями обратился не по адресу, так как великий князь, верный присяге, не может слушать подобные разговоры. Его глупость спасла его от более неприятных последствий.

Я снова посетил Петроград, к счастью, в последний раз в жизни. В день, назначенный для моего разговора с Аликс, из Царского Села пришло известие, что императрица себя плохо чувствует и не может меня принять. Я написал ей очень убедительное письмо, прося меня принять, так как мог остаться в столице всего на два дня. В ожидании ее ответа я беседовал с разными лицами. Мой шурин Миша тоже был в это время в городе. Он предложил мне, чтобы мы оба переговорили с его царственным братом, после того как мне удастся увидеть

Аликс. Председатель Государственной думы М. Родзянко явился ко мне с целым ворохом новостей, теорий и антидинастических планов. Его дерзость не имела границ. В соединении с его умственными недостатками она делала его похожим на персонаж из мольеровской комедии.

Не прошло и месяца, как он наградил прапорщика лейб-гвардии Волынского полка Кирпичникова Георгиевским крестом за то, что он убил перед фронтом своего командира. А девять месяцев спустя Родзянко был вынужден бежать из Петрограда, спасаясь от большевиков.

Я получил наконец приглашение от Аликс на завтрак в Царском Селе. Эти завтраки! Казалось, половина лет моей жизни была потеряна на завтраки в Царском Селе!

Аликс была в кровати и обещала принять меня, как только я встану от стола. За столом нас было восьмеро: Ники, я, наследник, четыре дочери государя и флигель-адъютант Линевич. Девушки были в форме сестер милосердия и рассказывали о своей работе в госпиталях. Я не видел их с первых недель войны и нашел возмужавшими и очень похорошевшими. Старшая, Ольга, была похожа характером на свою тетку и тезку великую княгиню Ольгу Александровну. Вторая – Татьяна – была самой красивой в семье. Все они были в превосходном настроении и в полном неведении относительно политических событий. Они шутили со своим братом и расхваливали тетю Олю. Это было в последний раз, когда я сидел за столом в Царском Селе и видел царских детей.