Ее личная жизнь сложилась несчастливо. Она была первым браком замужем за принцем Петром Александровичем Ольденбургским, человеком с нею совершенно различным по характеру. Великая княгиня Ольга Александровна любила искренно и глубоко одного офицера кирасирского ее величества полка по фамилии Куликовский. Мы все надеялись, что государь разрешит ей развестись с мужем и вступить в новый брак. Я был очень рад, когда однажды ясным зимним утром в 1916 году мы сопровождали Ольгу Александровну и ротмистра Куликовского в маленькую церковь в пригороде Киева. Это была очень скромная, почти тайная от всех свадьба: невеста, жених, вдовствующая императрица, я, две сестры из общины Красного Креста и четыре офицера Ахтырского гусарского полка, шефом которого состояла великая княгиня. Служил старенький батюшка. Его слабый голос, казалось, шел не из церкви, а раздавался откуда-то издалека. Все мы были очень довольны. Я никогда не относился к Ольге как к моей невестке: она была моим дорогим другом, верным товарищем и советчиком, на которого можно было положиться.

Если бы не она и молодая медсестра по фамилии Васильева, я был бы самым одиноким человеком в мире в решающие годы мировой войны.

С наступлением лета 1916 года бодрый дух, царивший на нашем теперь хорошо снабженном всем необходимым фронте, был разительным контрастом с настроениями тыла. Армия мечтала о победе над врагом и усматривала осуществление своих стремлений в молниеносном наступлении армий генерала Брусилова. Политиканы же мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности сравнительно часто бывать в Петербурге. И я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами рассудком.

«Это правда, что император пристрастился к алкоголю?»

«Вы слышали, что император находится на попечении бурятского знахаря, который прописывает ему странные монгольские лекарства, способные повлиять на его сознание?»

«Известно ли вам, что господин Штюрмер, наш новый председатель Совета министров, поддерживает постоянную связь с немецкими агентами в Стокгольме?»

«Вы слышали эту последнюю историю о поведении Распутина в Москве?»

И никаких вопросов о нашей армии! Ни намека на удовлетворение победой Брусилова!

Ничего, кроме лжи, наветов и клеветнических измышлений, подаваемых среднестатистическому жителю столицы к утреннему кофе и придающих видимость правды важному положению их авторов – титулованных фрейлин императрицы и авторитетных камергеров императорского двора.

Можно было с уверенностью сказать, что в нашем тылу произойдет восстание именно в тот момент, когда армия будет готова нанести врагу решительный удар. Я испытывал страшное раздражение. Я горел желанием отправиться в Ставку и заставить государя тем или иным способом встряхнуться. Если государь сам не мог восстановить порядок в тылу, он должен был поручить это какому-нибудь надежному человеку с диктаторскими полномочиями. И я ездил в Ставку. Был там даже пять раз.

И с каждым разом Ники казался мне все более и более озабоченным и все меньше и меньше слушал моих советов да и вообще кого-либо другого. Восторг по поводу успехов Брусилова мало-помалу потухал, а взамен на фронт приходили из столицы все более неутешительные вести.

Верховный главнокомандующий пятнадцатимиллионной армией сидел бледный и молчаливый в своей Ставке, переведенной ранней осенью в Могилев. Докладывая государю об успехах нашей авиации и наших возможностях бороться с налетами немцев, я замечал, что он только и думал о том, когда же я наконец окончу мою речь и оставлю его в покое, наедине со своими думами. Когда я переменил тему разговора и затронул политическую жизнь в Санкт-Петербурге, в его глазах появились недоверие и холодность. Этого выражения, за всю нашу сорокалетнюю дружбу, я еще у него никогда не видел.

– Похоже, ты больше не доверяешь своим друзьям, Ники, – сказал я полушутя.

– Я не верю никому, кроме своей жены, – ледяным тоном ответил он, глядя мимо меня в окно; а затем, словно испугавшись собственной откровенности, добавил знакомым дружелюбным тоном: – Ты позавтракаешь со мной, Сандро, не так ли? Я хочу услышать все о маме и Ольге.

Я остался к завтраку, который был подан в саду, прилегавшем к канцелярии Ставки. Беседа была непринужденной. Присутствовавшие были главным образом заинтересованы живыми репликами двенадцатилетнего цесаревича, приехавшего в гости к своему отцу в Могилев. После завтрака я отправился к моему брату великому князю Сергею Михайловичу, бывшему генерал-инспектором артиллерии, и имел с ним беседу. По сравнению с Сергеем Михайловичем брат мой Николай Михайлович был прямо оптимистом! Последний по крайней мере находил средства к борьбе в виде необходимых реформ. Настроение Сергея было прямо безнадежным. Живя в непосредственной близости от государя, Сергей видел, как приближается катастрофа:

– Ники, как он сам тебе сказал, не верит никому, кроме своей жены, а это значит, что он готов поддерживать все ее предрассудки и ошибки. Не трать напрасно время, Сандро, пытаясь открыть ему глаза. Возвращайся к своей работе и моли Бога, чтобы у нас не произошло революции еще в течение года. Армия находится в прекрасном состоянии. Артиллерия, снабжение, технические войска – все готово для решительного наступления весной 1917 года. На этот раз мы разобьем немцев и австрийцев, конечно, если тыл не свяжет свободу наших действий. Немцы могут быть спасены только в том случае, если спровоцируют у нас революцию в тылу. Они это прекрасно знают и стремятся добиться этого во что бы то ни стало. Если государь будет поступать и впредь так, как он делал до сих пор, то мы не сможем долго противостоять революции.

Я вполне доверял Сергею. Его точный математический ум не был способен на необоснованные предположения. Его утверждения основывались на всесторонней осведомленности и тщательном анализе секретных донесений.

Наш разговор происходил в маленьком огородике, который был разведен позади квартиры Сергея.

– Это меня развлекает, – смущенно объяснил Сергей.

Я его понял и позавидовал ему. В обществе людей, помешавшихся на пролитии крови, разведение капусты и картофеля служило для моего брата Сергея отвлекающим средством, дающим какой-то смысл жизни. Что касается моих досугов, то я посвящал их размышлениям о банкротстве официального христианства.

17 декабря рано утром мой адъютант вошел в столовую с широкой улыбкой на лице.

– Ваше императорское высочество, – сказал он торжествующе, – Распутин убит прошлой ночью в доме вашего зятя, князя Феликса Юсупова.

– В доме Феликса? Вы уверены?

– Так точно! Полагаю, что вы должны испытывать большое удовлетворение по этому поводу, так как князь Юсупов убил Распутина собственноручно и его соучастником был великий князь Дмитрий Павлович.

Невольно мысли мои обратились к моей любимой дочери Ирине, которая проживала в Крыму с родителями мужа. Мой адъютант удивился моей сдержанности. Он рассказывал, что жители Киева поздравляют друг друга с радостным событием на улице и восторгаются мужеством Феликса. Я этого ожидал, так как сам радовался тому, что Распутина уже более нет в живых, но в этом деле возникало два опасения. Как отнесется к убийству Распутина императрица и в какой мере будет ответственна царская фамилия за преступление, совершенное при участии двух ее сочленов?

Я знал, что Аликс усмотрит в убийстве Распутина удар по себе и своей политике. Подозрительная и истеричная, она жаждала бы мести и боролась бы сильнее, чем кто-либо из министров, назначенных на посты предполагаемым «спасителем» ее сына. Феликс и великий князь Дмитрий показали себя плохими тактиками. Слишком юные, чтобы понять чувства оскорбленной женщины, они сыграли на руку распутинской толпе. Живой Распутин был просто человеком, известным всем как пьяный крестьянин, тянущийся за деньгами. Мертвый Распутин имел шанс стать убитым пророком. Он всегда угрожал, что императорская семья и Россия последуют за ним в могилу, если кто-нибудь покусится на его жизнь. Я смеялся над его пророчествами, но представил себе отчаяние суеверной Аликс, которая приняла его слова за евангельскую истину.