Предположительно он умер в Аргентине год спустя в возрасте 39 лет. Последние пятнадцать лет в Северной и Южной Америке появлялись не менее двух десятков самозванцев. Они использовали имя Иоганна Орта и угрожали отсудить «имения Габсбургов». Узнав, что такой вещи, как «имения Габсбургов», не существует, поскольку все их проглотила инфляция в Австрии, предприимчивые старые джентльмены обычно возвращались к более прибыльным видам мошенничества. Если Милли Штубель сейчас жива, ей должно исполниться 60 лет.

Надеюсь ради ее же блага, что во второй раз она вышла замуж за простолюдина.

Лишь через четверть века мне снова пришлось просить императора снизойти к влюбленному молодому человеку. В случае Иоганна Орта мною двигал чисто эгоистический мотив: я думал о себе и о своем будущем. Но теперь, в кабинете царя Николая II, я говорил красноречиво, как подобает встревоженному отцу. Мои сыновья быстро росли, и мне казалось: если мне не удастся проломить стену предрассудков, мою семью ждут беды, разбитые сердца и трагедии. Обстоятельства казались благоприятными: царю пришлось иметь дело с двумя обвиняемыми одновременно. Старшим был его дядя, младшим – его родной брат. Оба были красивыми; их все любили. Они оба, с промежутком в десять лет, женились на разведенных женщинах не королевской крови. Обоих вынудили покинуть Россию.

– Дела приняли скверный оборот, – нервно сказал царь, – раз мой дядя Павел смеет жениться на разведенной жене одного из моих офицеров, а мой брат Миша решил перещеголять дядю и выбрал в свои спутницы дважды разведенную дочь радикального московского адвоката! Двойное нарушение этикета в случае Павла и тройное – в случае Миши!

Под «двойным» и «тройным» нарушением этикета он имел в виду, что великий князь не только не имеет права жениться не на принцессе, но разведенная женщина не имеет права появляться перед их величествами.

– Моя совесть чиста, – добавил он позже. – Я сделал все, чтобы отговорить Мишу от его безрассудного шага.

Я с трудом подавил улыбку. Царь старался не только не допустить брака его брата в России. Все послы России за рубежом были предупреждены, оповестили всех европейских монархов. Кроме того, к беглецам приставили целый взвод агентов тайной полиции. В результате история Мишиной свадьбы читается как настоящий детектив.

Служащие маленькой немецкой железнодорожной станции не предполагали, что очень высокий молодой человек и его спутница в густой вуали, которые спрыгнули с парижского экспресса ранним зимним утром, были братом царя всея России и его будущей супругой. И лишь когда поезд пришел в столицу Франции, три русских тайных агента, выбранные за опыт и бдительность, обнаружили, что их августейшая жертва бежала. Они бросились в Канны на Французской Ривьере: накануне ночью они собственными глазами прочли телеграмму, посланную великим князем из Берлина, в которой он просил управляющего отеля в Каннах забронировать «удобные апартаменты на двоих». Они решили, что рано или поздно великий князь там объявится.

Извещенный о последних событиях, посол России во Франции связался с министром внутренних дел, а последний только рад был угодить царю.

– Не бойтесь, дорогой коллега, – заверил он посла. – Ни один французский мировой судья и ни один мэр не посмеют ослушаться моих приказов.

На том дело и кончилось, и санкт-петербургское общество приготовилось к возвращению блудного сына. Похоже было, что, не получив лицензию на брак в Германии и Франции, великий князь вынужден будет вернуться и просить своего брата, императора, о прощении.

Начальник тайной службы получил монаршую благодарность за хорошую работу его подчиненных, и целую неделю в царском дворце царили мир и покой. Вдруг от посла России в Вене пришла тревожная телеграмма: неделю назад человек по имени Михаил Романов женился на женщине по имени Наталья Шереметьевская в маленьком австрийском городке… Царю казалось, что он все предусмотрел. Он не думал, что его брат приедет в страну, управляемую строгими Габсбургами, поэтому австрийское правительство оставалось единственным, кого российский двор не попросил о «дружеской» помощи!

Раздражение царя нетрудно себе представить. Ему не повиновались, его выставили на посмешище! И совсем некстати пришлись мои призывы к терпимости и прощению.

– Ты напрасно тратишь время, – сказал он мне. – Если мне не удается призвать к порядку собственного дядю и брата, какое я имею право ожидать, что меня будут слушаться посторонние?

– Вот именно, Ники. – Я постарался вложить в свои слова как можно больше пыла. – Но позволь напомнить тебе кое о чем, чему мы оба были свидетелями в детстве. Помнишь ту ночь в Зимнем дворце, когда мы сидели за ужином с твоим дедом и видели, как наши родственники задирали нос перед бедной княжной Долгорукой? Разве тебе не было ее жаль? Разве ты не сочувствовал своему деду?

– Конечно! – раздраженно воскликнул он. – Но тогда мне было всего тринадцать. Естественно, ни один мальчик такого возраста не ценит жестких династических законов.

– Ники, разве хорошо разлучать двух людей, которые любят друг друга? Разве мудро заставлять твоего брата бросить женщину, с которой он счастлив, и жениться на той, которая ему безразлична?

– Слова, слова, слова… – отмахнулся он. – Мы, члены царской семьи, подчиняемся великой цели, а не нашим личным желаниям и капризам. Вольно тебе обвинять нашу систему браков, но это единственная система, которая охраняет наших детей от того, чтобы они унаследовали черты простолюдинов!

– Что же это за ужасные черты, Ники? – тихо спросил я, стараясь не слишком выдавать свою иронию.

Он раздраженно посмотрел на меня.

– Их всего две, – сурово ответил он. – Поиски личного счастья. Желание наслаждаться жизнью. Ни один монарх не может быть счастлив. Ни один монарх не может наслаждаться жизнью. Если он будет так поступать… – Он пожал плечами, немного помолчал и продолжал с мрачным видом: – От того, что мы называем царской семьей, ничего не останется! – Понимаю, – кивнул я. – Должно быть, ты твердо веришь в законы наследственности. Но тогда, Ники, как ты объяснишь, что ни твой брат Миша, ни твой дядя Павел не унаследовали вполне похвальной склонности быть несчастными? В их родословном древе не было ни одного простолюдина!

– Я ничего не обязан объяснять, – сухо парировал он. – Мой долг – позаботиться о том, чтобы их должным образом наказали.

И их наказали. Лишь в начале мировой войны, когда прежние незыблемые правила стали незначительными и несерьезными, двум великим князьям позволили вернуться в Россию. И все же, хотя им поручили командовать боевыми армейскими соединениями, царь не приблизил их к себе, а их жен члены императорской семьи так и не признали. На письме великого князя Павла, который просил, чтобы его морганатической супруге даровали довольно скромную привилегию – помещать ее перед адъютантами во время официальных приемов, царь синим карандашом написал: «Какой вздор!»

Скрипач доиграл. Все ушли. Я остался один. Я злюсь на себя, потому что думаю о том, что принадлежит далекому прошлому. Иоганн Орт. Миша. Ники. Какой вздор, в самом деле… Все они ушли. Очень скоро и мне придется уйти. Я видел так много войн, что утратил способность проводить различие между «героизмом» и «трусостью». Тот, кто старается быть кем-то другим вместо того, чтобы входить в открытые двери, кто он – герой или трус? Не знаю… Зато я знаю, что сильные потрясения и самые интересные приключения в моей жизни в то время, когда они происходили, сильно угнетали меня и приносили много страданий.

Если я сейчас встану и пойду по улице к железнодорожной насыпи, то, несомненно, вспомню многих из тех, кто уже умер и кого я провожал или встречал на вокзале в Монте-Карло. Отца. Братьев. Сестру. Короля Эдуарда. При их жизни я завидовал им. Теперь мне их жаль. Им не позволяли попробовать того, что попробовал я, и не давали увидеть себя со стороны. Они умерли, жалея, что не родились в других семьях, при других обстоятельствах. Они не жили достаточно долго для того, чтобы понять, что не существует такого понятия, как «личное счастье», что затраченных усилий стоит только мечта о Сольвейг, но не сама Сольвейг.