А из рваной небольшой пробоины в панцире проклюнулся темно-красный родничок. Кровь, самая настоящая кровь, тонкими ниточками побежала по отполированной до блеска стали нагрудника.

Гулкими точками задрожала земля. Из-за спины Корсакова вылетел всадник в белом плаще поверх лат. Вскинул коня на дыбы.

На долгую секунду умерли все звуки, а сетчатка глаз Корсакова отпечатала на себе эту жуткую в своей смертоносной мощи сцену: конь шарахающийся, трусливо пригнувший голову, конь, передними копытами проткнувший воздух, высоко вскинувший на своей спине всадника, занесшего над головой стальной кнут, и неуспевающего отразить удар рыцаря, сваливающегося с седла.

Рывком кадр сдвинулся. Конь ухнул вниз, добавляя силы в удар седока. Стальной зубчатый язык кнута с воем вспорол воздух. И, как лезвие скальпеля, точно и ровно, по косой рассек от плеча до седла рыцаря и снес голову его коню. Поверженный кентавр с грохотом рухнул на землю. А другой, в белой попоне и белом плаще победно застыл в свечке над поверженным врагом.

Корсаков задохнулся от вони крови и внутренностей, хлестнувшей в лицо. Подтянул ноги, пытаясь встать.

Победитель, осадив взбесившегося коня, заставил его топтать землю на одном месте. Из-под яростных копыт брызгала пыль, смешавшаяся с кровью. Багровые брызги бусинками висли на белой попоне и плаще седока.

Перебросив кнут через седло, белый рыцарь поднял забрало шлема.

Из темной тени на Корсакова глянули стальные глаза Рэдерика.

— Встань и сражайся! — прогремел металлический бас.

Рэдерик жесткой рукой развернул коня и, пришпорив, бросил в галоп.

Корсаков, преодолевая стальную неподвижность мышц, с трудом встал на ноги.

И чуть снова не рухнул на землю.

Вокруг, сколько хватало глаз, шла безумная, дикая сеча.

В лучах багрового солнца искрились латы и клинки. Трупы лошадей и людей были навалены грядами, штурмуя которые, яростно рубились еще живые. Кто здесь за кого, уже было не понять. Бой вошел в стадию священного жертвоприношения, когда уже не важно, убьешь ты, или убьют тебя. Небеса алчут грешных душ, а земля вопиет о жаркой крови. И твое дело отдать им душу и кровь. Свои или чужие.

С шелестящим звуком, будто птичка чиркнула крылом, над головой Корсакова прошмыгнула стрела.

Он развернулся, чтобы увидеть, откуда стреляют. И грудью принял новую.

Искаженное страхом зрение, как при замедленной съемке, показало каждый миллиметр ее полета. Вынырнувшая из багровой мути, стрела неестественно медленно приблизилась к груди, звонко цокнула о то место, где замерло сердце, и сломалась пополам.

Корсаков рефлекторно прижал руку к груди.

На нем был стальной панцирь, прикрытый белой холстиной плаща. Руку закрывала чешуйчатая боевая перчатка с острыми шипами.

Стреляли со стороны плотной группы латников, надвигающихся ромбом, острым углом таранящих хлипкий, разрозненный строй пехотинцев-копейшиков. С лязгом и грохотом стальной ромб подминал под себя все новые и новые жертвы, насаживал на копья, рубил мечами и перемалывал копытами лошадей.

Сознание Корсакова так и не примирилось с этой багрово-красной, тошнотворной и смертельно опасной реальностью. А внутри уже всколыхнулась неизвестно откуда взявшаяся ярость. Белый огонь вспыхнул в груди и выжег остатки сомнений.

Правая рука сама собой нашла на поясе рукоять меча.

Взлетевший в воздух клинок молнией сверкнул в лучах мутного солнца.

— Viva Dei — Sent Amor! — сам собой вырвался из его горла яростный крик.

Боевой клич рыцарей Тампля, исторгнутый его хриплой глоткой, перекрыл шум битвы.

В ответ на крик Корсакова сразу в нескольких местах протрубили рога.

Копейщики разом оглянулись.

— Chez moi, les infants de la veuve! Chez moi!!

Услышав команду, копейщики бросились к нему. Скользили по лужам крови и кучам внутренностей, запинались за трупы, падали в грязь. Но вставали и бежали на зов.

Словно чувствовали, что единственное спасение от стальной мясорубки, что упорно таранила себе путь, там — где стоит одинокий рыцарь в белом плаще с алым крестом на груди.

Первые уже добежали и без команды стали выстраиваться в каре. Грудь закрыта щитом. Древко под наклоном, прижатое ногой к земле. Холодное острие — в грудь врага. Яростный взгляд — в глаза врагу.

Строй, как магнит стал притягивать к себе отставших.

Короткий, злой смех сам собой родился в груди и выплеснулся наружу. Усиленный эхом стального панциря, он долетел до копейщиков. Они, сначала не дружно, а потом все разом и все громче и громче, подхватили его.

И над строем заколыхался яростный и страшный хохот обреченных.

Меч вычертил «восьмерку», со свистом вспоров воздух.

Рукоять ладно лежала в ладонях. Кисти были полный гибкой силы. Сердце мощными ударами гнало по венам горячую кровь.

Он опустил забрало шлема.

И солнце померкло. И мир погрузился во тьму…

Вскрикнула ночная птица.

Над травой ползла густая кисея тумана. Стволы деревьев тонули в молочном мареве. Среди разрывов в плотной листве крон светлячками роились звезды.

Удушливо пахло болотной сыростью. Холод, поднимавшийся от земли, пробирал до костей.

Корсаков сорвал бархатистый на ощупь длинный лист, рассеченный на узкие зазубренные лоскутки. Помял и поднес к носу. Вдохнул щекочущий еловый запах.

«Папоротник. Значит, лето, — медленно родилась мысль. — Но хотелось бы знать, где?»

Он осмотрелся. Лес лесом. Глухомань.

— М-да. Занесло.

В сознании уже мутнели и умирали, как туман на рассвете, воспоминания о битве.

«Рыцарем, пусть даже и на поле боя, быть приятнее. Однозначно, как выражается Жириновский. Определенность не может не радовать. А кто я сейчас, и, главное, где? Хрен его знает».

Корсаков почесал лоб. С удивлением обнаружил на голове верный «стетсон».

Шляпа и Жирик убедили, что находится в… В общем, в более привычном для себя времени. Точку в пространстве можно было определить позднее.

Он встал, отряхнул от лесного мусора плащ. Подобрал палку. Попробовал на колене ее прочность. Решил, что за посох и дубинку вполне сойдет.

Развернулся, выбирая, куда направить шаги. Принципиальной разницы не нашел. Трава по колено. И никаких признаков тропинки.

— Надо дождаться рассвета, — решил Корсаков. Наученный опытом последних суток, добавил: — Если он тут бывает.

Поворошив посохом в траве, набрал сухих веточек и толстых коряжек. В кармане нашел зажигалку. И полпачки «Кэмела». Вид классического верблюда несказанно обрадовал.

— Есть в жизни непреходящие ценности, — усмехнулся он.

Чиркнув зажигалкой, развел слабенький костерок.

Тьма отступила и загустела на границах круга, очерченного светом огня.

Корсаков присел на корточки, прикурил от тлеющей хворостинки.

Увидел себя со стороны. Грустно усмехнулся. Рекламный ковбой, да и только.

Закинув голову, выпустил к звездам струю дыма. Стал следить, как табачное облачко, подсвеченное огнем, поднимается к дырам в плотной массе листвы. Звездочки мирно помигивали алмазными глазками.

Корсаков выбрал одну, самую симпатичную на его взгляд, и стал ждать, когда она коснется рваного края дырки в листве, в которой она плавала, как светящийся головастик в лужице.

Сигарету докурил до самого фильтра, а звездочка не сдвинулась ни на миллиметр.

— Пуф! — выплюнул остатки дыма Корсаков.

По его минимальным знаниям астрономии, с грехом пополам усвоенным в школе, такого просто не могло быть.

Небо проворачивается, или земля вращается, что не суть важно, со скоростью градус в четыре минуты. Иными словами, за десять-двеннадцать минут, что горит сигарета, звезда по всем законам небесной механики обязана была сдвинуться почти на полсантиметра.

— Е-мое, опять попал! — Корсаков в сердцах сплюнул.

Швырнул скомканный фильтр в огонь.

За черной ширмой кустарника, со всех сторон огораживающего полянку, послышался шорох и сиплое дыхание.