Корсаков занял свое законное место на «уголке художников» у витрин ресторана «Прага».

Сделал всем ручкой, мимикой извинился перед своими ребятами за непрезентабельный вид. Но побитой мордой тут мало кого можно было шокировать. Разложил этюдник, кресло для себя и стульчик для клиентов, пристроил на подставках пару портретов известных личностей, для рекламы своих способностей портретиста.

Уселся поудобнее, вытянув ноги. Надвинул многострадальный «стетсон» на глаза, чтобы не отпугивать клиентуру. Закурил.

Шел самый «чесовый» час. Пятница, семь вечера. Небо медленно угасало, словно там, на облаках, кто-то подкручивал реостат, но было еще достаточно светло и, главное, после вчерашнего дождя, в город опять вернулось лето, жаркое и душное. Народ по Арбату валил валом.

В нарядной толпе, прущей, как на первомайскую демонстрацию, выделялись элегантно раздетые девчонки. Другого определения подобрать к их виду было невозможно.

Корсаков провожал каждую оценивающим взглядом. На его вкус, многим девочкам не мешало бы откачать пару кило жирка с талии и бедер. Но попадались совершенно сногшибательные экземпляры. Им нагота шла, как африканским народам. Была естественным и единственным украшением грациозных тел.

«В мои годы за такой прикид до комсомольского собрания не довели бы. Разорвали бы на месте, на фиг. За пропаганду культа секса и насилия, — подумал Игорь. — Правильно, правильно, девочки! Мой вам респект и поцелуи! Кто хоть раз прошелся вот так и такой, того уже в комсомольскую казарму не загонишь».

Вдруг до щекотки в кончиках пальцев захотелось рисовать.

Он закрепил на доске чистый лист ватмана. Задумался, прислушиваясь к себе. Провел первую линию.

И после этого вокруг словно выключили свет и звук. Остался только карандаш и белый прямоугольник ватмана…

Корсаков откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно нахлынул шум улицы, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: голоса прохожих, всплески смеха, обрывки мелодий.

Над арбатской полифонией плыл перезвон колокольчиков, перестук барабанов и заунывное:

Судя по звукам, кришнаиты удалялись по Старому Арбату по направлению к Смоленке.

Звон тарелок, бряцанье колокольчиков и мерный топоток барабанов навязчиво лез в голову, словно хотел что-то напомнить Корсакову.

Кто, звеня кандалами, метался в бреду, кто храпел, кто иступлено бубнил молитвы, кто тянул, как стонал, заунывную мелодию. Воздух был сперт и вязок.

Тюремный возок сильно раскачивало. В единственном зарешеченном оконце подрагивало серая клочковатая овчина неба.

Если слушать только скрип полозьев, да мерный стук копыт, то можно легко забыться, и убаюканное качкой и отравленное смрадом сознание соскользнет в глухой, тяжкий сон, где нет ни воспоминаний, ни мечтаний, ни сожалений. Нет ничего. Как в могиле.

Корсаков, как не заставлял себя, уснуть не мог. Сердце билось в томлении. Словно, что-то должно было произойти. Словно, ждала его нечаянная радость.

Умом убеждал себя, что ничего подобного быть отныне не может. А сердце не верило. Трепетало птахой, которую вот-вот по весне выпустят из клетки.

Вдруг где-то поблизости забрехали собаки.

Повозка свернула и остановилась.

Корсаков поднялся на коленях, припал к окну, стараясь разглядеть, куда свернули. Если постоялый двор, то радость конвою. Отогреются чайком, перекусят горячим, подремлют у печки. Выпьют по стопке на дорожку. И снова — в путь. Если пересылка, то отдохнуть выпало и этапникам. Единственная радость у этапника — ночь проспать на нарах, а не на полу возка, качаясь, как на качелях.

Возок поставили так, что стал виден частокол острога. В решетку окна пахнуло дымком человеческого жилья.

Корсаков от всего сердца перекрестился.

Конвой хрустел снегом, гремел задубевшей на морозе амуницией. Кашлял и сплевывал, через раз поминая черта и всю его родню. Нервно всхрапывали и били копытами кони.

Начальственный голос приказал выводить арестантов.

Загремел замок. Дверь возка, треснув накопившейся наледью, распахнулась. В протухшую атмосферу повозки ворвался свежий морозный воздух. Этапники заворочались, заохали и залязгали кандалами.

— Фу-у, черт! — Выплюнул пар изо рта конвоир. — Дух такой, что помереть можно. Выходи, мать твою!

— Веди их во двор. Расковать — и по камерам, — раздался неподалеку все тот же начальственный голос.

Корсаков первым спрыгнул на снег, щурясь от белизны, разлитой вокруг, осмотрелся. Обычный острог. Каких перевидал с десяток.

— Этого в первую очередь! — офицер ткнул в него пальцем.

— Пшел! — солдат подтолкнул Корсакова в спину.

Через распахнутые ворота Корсакова ввели во двор, огороженный от деревенской улицы частоколом.

Кузнец мастеровито сбил кандалы. Корсаков с облегчением встряхнул руками. Выдавил счастливую улыбку. Он понемногу учился простым арестантским радостям.

— Ну-ка, иди сюда, морда каторжная! — Офицер в тулупе, наброшенном на голубой мундир, поманил его пальцем.

Корсаков покорно подошел.

— Прошу прощения, господин полковник, — глядя в сторону, сказал офицер. — В присутствии нижних чинов, вынужден обращаться к вам исключительно в таком тоне.

Корсаков слишком устал и отупел от смрада, чтобы удивиться.

— Я лишен всех званий и наград. И вы, сделайте одолжение, не упоминайте моего звания.

— Но заслужили вы их, не шаркая ножкой на балах! — с неожиданной горячностью возразил поручик.

— Увы, это все в прошлом.

Поручик насупился.

— Ночь вы проведете отдельно от этапа, — невнятно, чтобы слышал только Корсаков, произнес он. — Попаритесь в бане, отдохнете. Выспитесь в мягкой постели…

— Право, не следовало утруждать себя…

Поручик, казалось, его не услышал.

— К сожалению, это все, что я могу для вас сделать.

— Благодарю вас, господин поручик.

— Не стоит благодарности. — Он замялся. — Я действую не по собственной воле. Это все, что я могу вам сказать. Я дал слово молчать.

Корсаков не поверил глазам, когда жандармский офицер сложил пальцы правой руки в масонском приветствии. Ответить тем же мудреным жестом Корсаков не смог, передавленные кандальными кольцам кисти все еще были мертвыми.

Поручик жестом подозвал солдата.

Корсаков привычно заложил руки за спину.

— И все равно — спасибо, — успел он сказать поручику.

Конвойный провел его через истоптанный тюремный двор к избе стоящей отдельно от общего барака. Из трубы поднимался густой дым. В заледенелых оконцах уютно светились огоньки. Солдат, зачем-то постучав по морозным доскам, распахнул дверь и, неожиданно подмигнув, впустил Корсакова в сени.

— Прошу, ваше благородие.

Сам явно входить не собирался.

Не мешкайте, ваше благородие. Давно ждут-с вас. — Солдат радостно ощерился. — Да входите же вы, избу выстудите!

Корсаков шагнул через порог в полумрак сеней. Нашарил ручку двери.

Внутри избы было жарко натоплено. От кисло-парного, дымного, овчинного духа избы голова пошла кругом.

Он прислонился плечом к косяку.

После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету свечей. Разглядел простой стол, лавку, сундук под окном. Довольно чисто, домовито и даже уютно.

Единственное, что было чуждо крестьянской избе — походная офицерская кровать, придвинутая к печке.

И еще Корсаков уловил совершенно неуместные в избе ароматы Пахло… духами! Розой, лавандой и пачулями.