И вот как раз, как я подошел к соседнему подъезду, дверь открывается и выходит тот самый газовщик. Только теперь он был в темных очках от солнца, и от него просто на километр воняло одеколоном. Я этот запах до сих пор где угодно распознаю и при любой концентрации, потому что сколько помню себя — батя всегда только «Шипром» и мазался после бритья.

Я, хоть и совсем был уже на пределе, но в голове сидело про духовку, вот я ему и говорю:

— Вы — газовщик?

Он вроде как дернулся от этого моего вопроса и сперва даже отскочил от подъезда, а потом вернулся обратно, взял меня за плечо и говорит:

— Я — газовщик. Пойдем, мальчик, я у тебя дома газ проверю.

Мне это все здорово не понравилось. И то, что глаз у него за этими очками не видно было, и как он меня держал (потом, вечером, синяк обнаружился на плече). И акцент. Нерусский акцент. Отец на праздниках, когда тосты говорил, такой же примерно акцент изображал.

Но вот не понравилось, а все равно никак у меня эта духовка из головы не шла, и, вместо того чтобы вырваться и убежать, я ему и говорю:

— Сейчас, только вы меня подождите немного тут, я должен к товарищу по делу зайти. Вы не уходите никуда, я через минутку буквально спущусь.

Ну он остался, короче, внизу, а я на лифте поехал на третий этаж к Соболю и позвонил в дверь, а там никакого движения: как я и боялся, Соболь оклемался и удрал куда-то. Я еще позвонил, а тут у меня внутри совсем что-то завернулось в клубок, и я за ручку двери ухватился, а она возьми да откройся, а тут прямо мой портфель стоит под вешалкой. Это значит, Соболь ушел, а дверь запереть забыл.

Я даже не то, что портфели обменять не успел, я и обрадоваться-то не успел, что так все удачно получилось, как увидел, что из-за открытой двери в комнату торчит человеческая нога, и она так была странно вывернута, что я сразу понял — это не живая нога, а уже мертвая. Серая школьная брючина на ноге задралась, и я тут же догадался, что это нога Соболя.

Я сначала никакого страха почувствовать не успел, меня как потянуло к двери, а там Соболь лежит на полу весь в Крови. У него вся голова была в крови, волосы красные и склеившиеся в сосульки. Он лицом вниз лежал, школьная гимнастерка в трех местах тоже в крови, а левая рука вообще отдельно от него валялась, отрубленная.

А в комнате страшный кавардак: скатерть со стола сдернута, книги с полок свалены в кучу, и посудные черепки по всему полу.

Не помню даже, как я из Соболевской квартиры вылетел, стою у двери, и меня так трясет, будто я за голый электрический провод ухватился и отпустить не могу. А тут лифт зашумел. Кто-то наверх поднимался.

Я в этом страшном месте находиться больше не мог, и рванул вниз по лестнице. В свой подъезд, и на четвертый этаж бегом. Дверь на цепочку закрыл, тут меня и вытошнило. Прямо в коридоре. И вот я рядом с этой лужей сел на пол и сижу, пошевелиться не могу, потому что какая-то невиданная слабость на меня напала. Сколько-то времени просидел, потом встал, пошел в спальню, занавески задернул, плюхнулся на кровать, не раздеваясь, даже ботинки не снял, подушкой накрылся и дальше ничего не помню.

Пришел в себя я от того, что меня трясут за плечо. Открыл глаза, а в комнате полно народу — родители, дворник дядя Кузьма, какие-то незнакомые люди, да два милиционера. И все на меня смотрят.

Мать говорит: «Костенька, Костенька…» — и заплакала, а отец ее за руку взял и стоит весь белый. Дядька, который меня за плечо тряс, спрашивает:

— Проснулся? Давай, Костя, вставай, и пойдем поговорим.

И ведет меня в большую комнату, а там за круглым обеденным столом сидит какой-то лысый, а перед ним бумаги разложены. Меня перед лысым посадили на стул, остальные все, кроме того, который меня из спальни привел, делись куда-то, наверное, в коридор вышли или на кухню, только отец не вышел, я чувствовал, что он тоже у меня за спиной стоит.

Лысый спрашивает:

— Ты, Костя, давно домой пришел?

Я понял, что они уже нашли зарубленного Соболя и теперь занимаются расследованием, чтобы поймать убийцу. Вспомнил все, что было, и тут мне стукнуло в голову, что я, вместо того чтобы вызвать милицию, трусливо сбежал домой и лег спать. И этим самым просто помог преступнику сбежать. Поэтому я получаюсь пособник и соучастник, сейчас они меня за это арестуют и посадят в тюрьму. Пока я про это соображал, который меня из спальни привел, покашлял у меня за спиной и говорит ласковым голосом:

— Тебе, Костя, наверное, неудобно в пальто сидеть. Жарко. Ты бы снял пальтишко, Костя.

Лысый с ним переглянулся, кивнул головой, и тут же тот, второй, с меня пальто стянул и в коридор. Потом вернулся и опять у меня за спиной встал, рядом с отцом. Этих секундочек мне как раз хватило, чтобы сообразить — лучше всего про Соболя не говорить ничего, а будто я от Фролыча прямо пришел домой и сразу завалился спать. А тошнило меня потому, что я в школе картошку с мясом съел, отравился.

Так я и рассказал лысому. Он все записал, поулыбался и спрашивает:

— А сейчас ты себя как чувствуешь, Костя? Животик не болит?

— Нет, — говорю. — Сейчас уже почти не болит. Если только самую малость.

— А что ж ты не спросишь, Костя, почему я тебе все эти вопросы задаю?

Тут я понял, что промашку допустил. Надо было сразу спросить: «А что это вы, дяденьки, здесь делаете?» Но не спросил вовремя.

— Вы, наверное, — говорю, — расследуете, почему многие в школе отравились этой картошкой с мясом.

— А кто еще отравился?

— Костя Соболев, — говорю, — тоже отравился. Мы его с Гришкой Фролычем, с Фроловым то есть, домой привели.

— Вы его прямо домой привели?

— Да нет же, — говорю. — Я уже рассказывал ведь. Мы шли вместе, а по дороге у Фролыча голова заболела. Мы с Соболем, в смысле с Соболевым, зашли к Фролычу домой, а оттуда Соболь сразу к себе.

— И ты к Соболеву домой не заходил.

— А чего мне там делать? Я от Фролыча — и сюда сразу.

— А портфель твой, Костя, где? Где твой школьный портфель с учебниками и тетрадками?

Вот это я влип. Я же, когда мертвого Соболя увидел, у меня из головы все вылетело. Так мой портфель и остался в коридоре рядом с вешалкой на полу стоять. А они его нашли, поэтому и допрашивают меня сейчас.

— Не знаю, — говорю, — где мой портфель. А что, дома нету его? Может, его Соболь по ошибке с собой унес, когда от Фролыча уходил?

Это я ляпнул, не подумав. Сейчас он меня спросит, как такое может быть, чтобы Соболь сразу с двумя портфелями ушел.

Но он на это вроде как внимания не обратил. Опять переглянулся с тем, который стоял сзади, и спрашивает:

— А где ты так пальтишко свое вымазал, Костя? Что это у тебя там за пятна на плече? Может ты пирожки с повидлом неаккуратно ел прямо на улице?

— Костя! — это отец не выдержал. — Расскажи всю правду, сынок. Не надо обманывать. Ты же ничего плохого не сделал. Сынок!

— Вот видишь, Костя, — обрадовался лысый. — Папа тебе правильный совет подает. Хватит неправду говорить. Расскажи все как было на самом деле. Зачем ты пошел к Косте Соболеву. Кого видел там. Откуда кровь на пальто. Ты нам должен помочь. А ты вместо этого только путаешь всякими байками про картошку с мясом. Кто заходил к Соболеву, когда ты там был вместе с ним?

Голос у него такой ласковый-ласковый, а глаза злые. Мне сильно не по себе стало. Не иначе, как он думает, что я преступника знаю, раз так спрашивает. Потому что если я был в квартире у Соболя, когда его убивали, а сам остался жив, то непременно я должен знать преступника. Это намного хуже, чем мое первоначальное опасение, будто меня арестуют за то, что не вызвал тут же милицию и дал убийце уйти.

Пришлось рассказать, как Соболь унес по ошибке мой портфель, как я увидел его, уже мертвого, и как меня вырвало в коридоре.

— Допустим, — согласился лысый. — А ты в квартире у Соболева трогал что-нибудь?

— Нет.

— А кровь на рукаве откуда?

— Не знаю. Меня дядька за плечо схватил. Газовщик.