– Что ж… спасибо. Спасибо большое, – говорю я.

– Пустяки. Да, и будьте осторожны: Морис Тристам, актер – вы в курсе? – он тоже за вашим столиком. Женат, но жене то и дело изменяет. Постоянно.

Я киваю и отхожу от нее, иду в зал, мимо фоторепортеров (один из них нехотя поднимает камеру и делает снимок, на тот случай, если я вдруг окажусь какой-нибудь значительной персоной, о которой они пока не знают), и пробираюсь, натыкаясь на чьи-то коленки и лодыжки, на свое место: 3-й ряд, середина, кресло 125. Место сбоку пустует, и я замечаю улыбку на лице мужчины в соседнем ряду. Пока меркнет свет в зале, я непроизвольно киваю. Звучит увертюра.

И я уплываю куда-то.

Я думаю.

Думаю о нескончаемой череде ночей, проведенных на замызганном тюфяке на полу, когда я лежала, уставившись в окно на оголенные ветки, а дождь все шел, шел и шел, и ветки чернели от дождя. Это был штат Мэн, где небо всегда серо-стального цвета, столбик термометра будто прилипает к нулевой отметке, и если не дождь, то снег, а из щелей в стене лезет сырая пакля. В доме то слишком людно, то ни души, а еды то нет вовсе, то целая гора – мешки с картофельными чипсами, банки с куриным супом, мороженое в бумажных стаканчиках. У меня дико болел зуб, который кто-то выдернул, просто привязав один конец шелковой нитки к зубу, а другой – к ручке двери, а затем эту дверь захлопнув. Мне было шесть лет, и мы проводили важную «политическую» акцию. Мы отвергали общество, мы отвергали семью моей матери, и семью мужа моей матери, и все, чем должна была стать моя мать. Мы отвергали фальшивые ценности и язвы капитализма (хотя мы не отказывались от тех крохотных сумм денег, которые у нас иногда появлялись), и мы все бежали, бежали, бежали, хотя убежали в конечном счете только от чистого постельного белья, продезинфицированного туалета и свежих апельсинов зимой.

Но мама никогда не понимала этого. Даже после того, как она согласилась на «реформы» и мы переехали в Лоренсвилл, где пытались жить «как все».

Спектакль окончен.

Я сижу.

Публика давно бодро вскочила на ноги, разлито шампанское, на толпу опустилось облако воздушных шаров, а я все сижу в зале. Ряд 3-й, кресло 125. Толпа колышется, опадает и ручейком утекает на банкет. Билетеры снуют по рядам, подбирая брошенные программки.

– С вами все в порядке, мисс? Сейчас начнется банкет. Сегодня омары. Вы же не хотите это пропустить?

– Спасибо, – говорю я, но остаюсь сидеть, думая о моей чумазой, голой кукле Барби со спутанными волосами, которую я таскала с собой повсюду и как-то раз ужасно разрыдалась, когда соседский пес попытался вырвать ее из рук. «Ну надо же – будто маленькая принцесса», – говорили люди, когда подобрали меня в застиранной цветастой юбчонке, и я зарыдала еще громче, слезы ручьем текли у меня по лицу.

Но даже тогда я не могла поверить, что у меня никогда не будет живого пони.

Я поднимаю глаза и смотрю, ничуть не удивляясь, как прекрасный мальчик из моих грез идет по проходу, останавливается передо мной, улыбается и садится рядом.

– Воспоминания – это всего лишь иное настоящее, – говорит он.

Мы смотрим на пустую сцену.

С площадки лестницы над рестораном на полуэтаже Линкольн-центра мы видим, как официанты подают гостям паштет из гусиной печенки с ломтиками манго. Возможно, это лишь игра воображения, но мне определенно показалось, что в зале воцарилась тишина и все разом повернулись в нашу сторону в тот момент, когда мой спутник взял меня за руку и мы медленно направились вниз по лестнице и через весь зал к моему столику. Фотограф Патрис примостился рядом с Невилом Маусом, австралийским медиа-магнатом из новых, который когда-то приглашал меня на работу, но затем – после того как я отказалась от встречи «чтобы поближе узнать друг друга», – решил, что связываться со мной не стоит. Мой спутник, пододвигая мне стул, шепчет:

– Вижу, твой столик не лучше моего, – и подмигивает.

Я слышу, как Патрис тихо спрашивает у Невила:

– А это кто такая?

Невил – он взвинчен и напряжен – неуклюже поднимается и говорит:

– Простите, но, насколько я знаю, это место предназначено для принцессы Сесилии Люксенштейнской.

– Верно, – говорю я спокойно, поправляя платье, – но, боюсь, Сесилия прийти не сможет. Она заболела. Я ее кузина. Ребекка Келли.

– А-а… ну раз так… тогда ладно, – роняет Невил.

Я опираюсь локтем о стол и наклоняюсь к нему.

– Вы что… распорядитель этого мероприятия? – вопрошаю я вкрадчиво.

– Нет. Это еще с какой стати? Однако… организаторы так придирчиво следят за правильностью… рассадки.

– Так-так, – говорю я, – значит, я не ошибусь, предположив, что ваша первейшая забота – чтобы вас усадили за «правильный» стол и с «правильными» людьми.

Как бы ища поддержки, Невил поворачивается к Патрису, а тот толкает шефа под столом и, подплыв ко мне, падает на стул, который – тут я замечаю табличку – оставлен для Д.У.

– А я и не знал, что у Сесилии такая обворожительная кузина. Вы не против, если я сделаю снимок?

– Ничуть, – говорю я.

Он мгновенно вскидывает камеру, сверкает вспышка.

– Вы так похожи на свою кузину, Ребекка. Хотя она терпеть не может нашего брата-фотографа. Ума не приложу, что тому причиной.

– Она просто… стеснительная, – отвечаю я.

– Даже со мной? Да ведь мы с ней тысячу лет знакомы.

– Неужели? Странно, но я ни разу не слышала от нее о вас, хотя, наверное, это потому, что последние пять лет я провела в Париже.

– Я знаю ее очень, очень давно. Помню, как она впервые появилась в Нью-Йорке. У нее были длинные волосы. Она любила заглядывать в «O-бар»*. Она была неподражаема. Не понимаю, что с ней стряслось. Ведь заполучила парня, за которым охотились чуть ли не все девчонки, разве нет? Шампанского?

– Да, чуть-чуть.

– О… миссис Снит, – обращается Патрис к элегантной даме лет пятидесяти, проходящей мимо нас, – миссис Снит, позвольте вам представить – Ребекка Келли. Кузина Сесилии Люксенштейнской. Последние пять лет жила в Париже, изучала… искусство. А это – Арлена Снит, глава балетного комитета.

Я протягиваю руку.

– Рада познакомиться, миссис Снит. Балет… великолепен, я в жизни не видела ничего прекраснее. Я была так потрясена, что еще долго сидела в зале после заключительной сцены – хотела прочувствовать все до конца, прийти в себя – и в результате, боюсь, заставила своих соседей по столику ждать.

– Дорогая, я вас вполне понимаю, – отвечает миссис Снит. – Нам так приятно видеть здесь новые лица. Должна сказать, вы произвели фурор. Все ломают голову, гадая, кто вы и откуда. Позвольте, я представлю вас кое-кому из достойных молодых людей.

– Я не ослышался – вы изучали искусство в Лувре? – раздается мужской голос откуда-то справа.

Я поворачиваю голову:

– О да. Совершенно верно, мистер Тристам.

– Я мечтал стать художником, но судьба распорядилась иначе, и я увлекся театром, – сетует он.

– Печально, – говорю я, – люди нередко жертвуют искусством ради коммерции.

– Видели бы вы, какие нелепые роли мне приходилось играть исключительно ради презренного металла.

– А ведь вы так талантливы.

– Вы полагаете? Надо бы свести вас кое с кем из моих продюсеров. Как, вы сказали, ваше имя, прошу прощения?

– Ребекка Келли.

– Ребекка Келли… Похоже на имя кинозвезды. Поверьте, Ребекка, отныне я ваш пламенный поклонник.

– О, мистер Тристам…

– Просто Морис.

– Вы так любезны. А кто ваша очаровательная подруга? Ах, вы привели с собой дочь!

– Никакая я не дочь! – протестует очаровашка, которая – хотя ей, возможно, нет и восемнадцати – уже обзавелась силиконовой грудью и вызывающим взглядом.

– Это Уилли, – бормочет Морис смущенно, он наклоняется ко мне и шепчет прямо мне в ухо: – И она мне не подруга, а просто… ну… партнерша по картине, которую мы буквально на днях закончили.

Уилли тянется ко мне:

– Вы с Майлзом друзья?