Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– Мистер Смит не пускает слюни, – говорю я, не в силах даже разозлиться.

– Ох, извини, я имел в виду тебя, – говорит Д.У.

Все еще прижимая к груди Мистера Смита, я позволила ему увести меня от машины на Мэдисон-авеню, где бурят и долбят тротуар, из проезжающего спортивного «мерседеса» вырываются звуки рэпа, люди двигаются под ритмичное громыхание «ну-ка глянь, ну-ка глянь, ну-ка глянь», и в этот краткий миг я чувствую, что звуки города поднимаются грохочущей волной и сокрушают меня. Мы идем по узкой терракотовой лестнице и входим в красивый салон со стеклянной крышей, мраморными колоннами и фонтаном посередине (вероятно, подразумевалась некая имитация римских терм); вокруг него женщины в белых купальных халатах и тюрбанах, лениво развалясь, читают журналы. Я проскальзываю в отдельный кабинет, где обычно угождают знаменитостям, и кто-то одетый в сари снова и снова предлагает мне кофе, чай или минеральную воду (когда я прошу «Кровавую Мэри», все выглядят шокированными) и все сует под нос Мистеру Смиту чашку с водой и ломтиками лимона, от чего Мистер Смит благоразумно отказывается.

И вот они режут. Отрезают мои длинные волосы, которые я носила всю свою жизнь (такова моя жизнь – длинные волосы, мужчинам они нравятся), и каких только оттенков белокурой гаммы они не принимали – все зависело от того, были у меня деньги на окраску в парикмахерской или мне приходилось делать это самой с помощью перекиси. А иногда какой-нибудь из моих приятелей-геев проникался жалостью и договаривался, чтобы меня покрасили бесплатно (это стало нетрудно, как только в колонке сплетен появилось сообщение, что я встречаюсь с принцем Люксенштейнским).

Тут подходит Д.У. и говорит, выпуская дым из ноздрей:

– Сколько людей потрудились на славу, чтобы ты оказалась здесь, Сесилия.

– Я, похоже, должна чувствовать себя виноватой?

– Всего лишь благодарной, – отвечает он и уходит.

И клянусь вам, в то самое время, как они режут, я слышу, что люди говорят обо мне. Шепчут мое имя. Терпение мое наконец лопается, и я кричу:

– Не могли бы вы заткнуться?!

Они так и делают – все, кроме какого-то несчастного, который все долбит и долбит в сотовый телефон гнусавым тенорком:

– …точно, Дик. Она сейчас здесь. Совсем без косметики. И совсем свихнулась. Она не отпускает собаку. Не говорит ни с кем. У нее самая плохая аура, какую я только видел. Может, ей стоит попробовать хрустальные шары?…

Наконец он поднимает голову, и после этого уже никто ничего не говорит.

– Ну что я тебе сделала? – хрипло шепчу я.

Я разглядываю себя в зеркале. Мои голубые глаза очень широко раскрыты. Очень широко, потому что я ЗНАЮ: сейчас не время плакать, не при этих ЛЮДЯХ (если только их можно так назвать), которые сейчас испытывают ко мне столь разные чувства – презрение, страх или жалость, и это напоминает мне мой первый день в школе в Массачусетсе, когда мне было десять лет и я была выше всех одноклассников, а они стояли вокруг спортплощадки и называли меня…

– Мисс… Сесилия… – говорит стилистка. У нее удлиненное лицо и крупные зубы, и она смахивает на говорящую лошадь, но все же на добрую. – Я надеюсь, этот… инцидент не отразится на репутации нашего салона. Этот служащий у нас недавно. Я его сейчас же уволю.

Из-за меня кого-то уволят?

– О… – говорю я кротко и наклоняюсь к Мистеру Смиту.

– Это было очень дурно с его стороны, – говорит стилистка, регулируя наклон спинки моего кресла так, что она ходит ходуном. – Дэвид, – сурово бросает она, – собирайте вещи и уходите.

Этот самый Дэвид теперь старается казаться незаметным. Это худощавый темноволосый парень с черными, как ягоды терна, глазами, под которыми залегли тени; от него явственно попахивает неопределенной сексуальной ориентацией.

– Да ради Бога, – говорит он высокомерно. Наши глаза на секунду встречаются в зеркале, и я вижу его насквозь: вот он выбирается из автобуса, пришедшего из какого-нибудь паршивого городка на Среднем Западе, напористый и полный амбиций; он кого угодно смешает с грязью, чтобы взобраться еще на одну ступеньку (ради смеха или ради выгоды), он сделает все, чтобы облагородить свое ничтожное происхождение и заставить других поверить в его значимость. Но теперь чаще всего он будет рассказывать о том, как его уволили из-за меня, повторять снова и снова, и он разнесет эту историю по своим знакомым, как заразу.

Я точно это знаю. Я встречала немало таких, как он.

Я сама когда-то была такой же.

Этого не скроешь. Даже от себя.

– Я действительно чувствую себя нормально, – мягко говорю я.

Разве не это одна из моих проблем? Нормальна ли я?

– Я не сомневаюсь, – говорит стилистка.

Я такая же, как миллион других женщин в Нью-Йорке.

– Вы родом из?…

– Массачусетса, – отвечаю я.

– Моя бабушка была из Массачусетса.

– Здорово, – говорю я и понимаю, что впервые за бог знает сколько недель поддерживаю нормальную беседу.

Она прикладывает к моим волосам белую губку.

– Как зовут вашу собачку? – интересуется она.

IV

Доктор П. облизывает кончик карандаша.

– Значит, вы думаете, – говорит он, сверяясь с записной книжкой, – что ваш муж и этот ваш друг, Д.У., известный продюсер, вступили в сговор против вас и принуждают вас стать… сейчас я посмотрю… американской принцессой Дианой. Которая, как вы столь проницательно заметили, умерла. Таким образом, вы предполагаете – сознательно или бессознательно, – что ваш муж втайне желает… вашей смерти. – Пауза. – Не так ли?

– Я слышала, как они говорили об этом по телефону.

– О вашей смерти.

– НЕ-Е-ЕТ! – кричу я. – О сговоре.

– Ах вот как. О сговоре.

– Д.У. рассказал мне о той книге, подробной биографии.

– Сесилия, – говорит доктор П., – зачем кому бы то ни было писать такую книгу – «неавтобиографию» – о вас?

– Потому что газетчики… они постоянно преследуют меня… и еще та девушка, Аманда, та, которая… умерла.

– По вашим словам, она была вашей лучшей подругой, однако вы называете ее «та девушка»?

– Она тогда не была моей лучшей подругой.

– Та девушка?

– Ладно, та женщина. – Пауза. – Сегодня утром во всех газетах моя фотография. С прошлого вечера. На балете, – шепчу я.

– Так это были вы, Сесилия? Девушка с короткими белокурыми волосами, которая бежит вниз по лестнице, оглядываясь, смеется и держит за руку неизвестного молодого человека?

– Да! ДА. А вы что, не видели мое ИМЯ… принцесса Сесилия… – Я не выдерживаю и начинаю рыдать, прикрывая лицо носовым платком. – Там за окном фотографы!

Доктор П. встает и отодвигает штору.

– Там никого нет. Только швейцар и старая миссис Блуберстейн со своей мерзкой чихуахуа.

– М-может, их прогнал швейцар?

– Сесилия, – спрашивает доктор, вновь усаживаясь на место, – где вы были в августе тысяча девятьсот шестьдесят девятого года?

– Вы это и сами знаете.

– Так где же вы были?

– На Вудстокском фестивале, – отвечаю я с вызовом.

– И что же вы там делали? Поиграем рок-н-ролл?

– Доктор, мне было три года. Мать потащила меня туда. На меня никто не обращал внимания. Я часами оставалась в испачканных какашками штанишках. Моя мать наглоталась «кислоты» и была в отключке.

– И все пели-веселились?

– Что значит «веселились»? Хиппи заставляли меня плясать… Я была совсем одна… Мать отключалась.

Доктор П. вдруг превращается в миссис Шпикель, представительницу органов опеки: «Привет, Сесилия. Твоя мать умерла. Пожалуй, к лучшему, что это случилось теперь, когда тебе семнадцать, а не когда ты была ребенком. Я слышала, твоя мать была не в себе…»

Я рыдаю. Рыдаю исступленно, будто разрываюсь на части. И просыпаюсь.

Конечно, умерла мать Хьюберта, а не моя.

Она погибла из-за нелепой случайности, катаясь на лыжах. Хьюберту тогда было семнадцать.

Бедняжка-принц, один на палубе своей двадцатидвухфутовой гоночной яхты, правая рука на штурвале, он вглядывается в морскую даль с тоской и вызовом, темная прядь падает на лоб. Он – мечта всех девчонок: страдающий, жаждущий избавления принц, кумир подростков.

44
{"b":"92434","o":1}