С Северной на Южную сторону идут нечастые повозки с продовольствием и вовсе уж редким подкреплением из числа так и не выздоровевших толком солдат из госпиталей. Какой от них может быть прок там, где не выдерживают и здоровые, Бог весть…

… но начальству, очевидно, виднее.

Навстречу же, на Северную сторону, жиденькая цепочка повозок заметней, и, право слово, возков с мёртвыми телами много больше, чем с живыми! Это какой-то нескончаемый караван мертвецов…

Эвакуируют и армейское имущество, руководствуясь не столько здравым смыслом и человечностью, сколько Уставом, и, попаданец в этом свято уверен, личным имуществом офицеров и военных чиновников. Последнее, послужив какое-то время при штабе, он знает наверняка, пусть краешком, но коснувшись-таки изнанки нечистого армейского исподнего.

Увозят полковые документы, сортируя их самым причудливым образом, и если в одном полку всё, не слишком уж важное, просто жгут, а то и оставляют врагу, то в другом, ценой огромных лишений и человеческих жизней, эвакуируют решительно всё, включая накладные на портянки десятилетней свежести. Понять эту уставную логику человеку гражданскому решительно невозможно!

— Последние дни, — истово сказал возчик, постоянно крестясь и оглядываясь по сторонам, — Вот помяни мои слова, Ваня, Господь такого не вытерпит! Нашлёт он, за грехи наши тяжкие…

Прервавшись, он забормотал молитву, а попаданец, перекрестившись машинально, только вздохнул…

Если Бог и есть, то терпение Его, по мнению Ваньки, совершенно бесконечное! И сейчас, и потом…

… но Южная сторона Севастополя и правду выглядит жутко. Наверное, целых домов вообще не осталось, одни только руины, да пожарища, да острый, едкий запах сгоревшего пороха огня и мертвечины. Скорее всего, где-то под завалами есть тела, которые сейчас совершенно невозможно убирать… а может, есть и другие причины, но результат — вот он.

— Апокалипсис, — выдавил напарник, вторя мыслям попаданца.

— Святый Боже… — напарник закрестился со скоростью вентилятора, вытаращив глаза на сваленную в углу двора груду человеческого мяса.

— На скид[iii] повезёте, — без нужды сказал санитар, глядя безумными глазами куда-то в Космос, а потом добавил глухо, еле слышно…

— Приказано чижёлых оставлять на попечение союзников[iv]…

Почти тут же, будто опомнившись, он передёрнул плечами и добавил с наигранной лихостью:

— Ну, что встали, православныя? Давай, загружай в повозку!

— Святый Боже… — повторился напарник, и они втроем, обернув руки мешковиной, принялись закидывать, без всякого почёта, куски тел в повозку. Руки, ноги… просто куски окровавленного мяса вперемешку с одеждой, и всё это, полежавшее, как правило, не один день на жаре…

… воняет, да так, что какое-то почтение, какое… один только мат в голове, а ужас… он давно ушёл, потому что, ну в самом деле, чего бояться-то⁈

Двинулись наконец в обратный путь, и Ванька, как ни скверно себя чувствовал, старался, по возможности, большую часть пути проделать пешком, задыхаясь от невыносимого смрада. Доехав наконец до места назначения, сгрузили свой страшный груз в яму, уже наполовину заполненную фрагментами человеческих тел, и поспешили удалиться.

Чуть поодаль священник отпевает павших, ходя вокруг огромной братской могилы, а тот груз, что привезли они, останется, как Ванька точно знал, без отпевания…

Отъехав, они не сговариваясь, загнали в море и повозку, и мерина… и потом долго, истово отскребали и отскребались. За неимением мыла драились песком, водорослями и чуть ли не ракушечником, что, в виду большого количества фурункулов и прыщей, вылезших из-за скверной и недостаточной пищи и невозможностью нормально помыться, вышло достаточно болезненно.

— Последние дни, — убеждённо повторил возчик, раскладывая свою одежду на раскалённых солнцем камнях. Дальше он понёс какую-то ерунду о Конце Света, да так одновременно истово, по-дурацки и неинтересно, как только может говорить человек неграмотный, тёмный и изначально откровенно неумный.

Ванька даже не пытался делать вид, что слушает его, обсыхая на ветру в теньке под скалой и с тоской ощущая все эти смерти, боль и собственную ничтожность на фоне заканчивающейся драмы.

Потом они долго курили, и даже табак, казалось, пропах мертвечиной…

… а может быть, не казалось.

Наконец, повозка двинулась назад, в расположение части, и настроение у Ваньки испортилось окончательно. Прав ли ефрейтор, утверждая, что господа прибыли по его, Ванькину, душу, Бог весть… но хорошего от внимания господ он давно уже не ждёт.

— А-а… всё никак? Приехали ужо? — вяло поинтересовался оружейный мастер, отставив работу и повернувшись к нему.

— Точно так, Антип Иваныч, — отрапортовал ополченец, и, заметив на физиономии мастера свежую ссадину, поинтересовался осторожно, — Так что господа, приходили?

— Да уж… — глухо отозвался мужчина, потрогав ссадину, — зашли.

Помолчав немного, он добавил раздражённо, с нотками плаксивости:

— А я жа говорил! Сперва — економия на всём, и нет тебе, сукин сын, никакого новово струмента, а потом спрашивают — а почему, сукин сын, ты тово и етово не могёшь? Почему струмента нет⁈ Отвечай, скотина, небось пропил⁈

— А поперёк што сказать… — он, не договорив, махнул рукой, и, помолчав немного, добавил философски, — ну хоть без шпицрутенов обошлось, покамест. Нет, ей-ей, льгота ежели выйдет, как народ поговаривает, што месяц выслуги за год, так сразу в отставку выйду!

— Да! — спохватился мастер, оборвав поток мечтаний о собственной мастерской, тёплой вдовушке и сытной, спокойной старости, — Ты, Ваньк, давай сразу к господину поручику, внял? Повозка ваша, небось, на всё расположение духовитостью своей объявилась, да скрипом! А тебе велели быть сразу, так что шагом… арш!

Попаданец, вопреки приказу, чуть помедлил, с помощью мастера приведя себя, насколько это вообще возможно, в приличный вид. Хотя какой-то там вид… вся армия износилась так, что право слово, не каждый нищий в России так одевается!

А он, чуть ли не единственный в Крымской армии принуждённый носить мундир ополченца, не могущий ни достать солдатскую обнову, ни поменяться с кем, вынужден тратить чёрт те сколько времени и сил на уход за одеждой и её починку.

Подойдя к двери, он покосился на часового, стоящего с ружьём у редкостно обшарпанной, но, тем не менее, сакральной с точки зрения Устава двери, и попытался задать глазами извечный вопрос — что там, дескать, гневен ли сам? Но усатый ветеран так неопределённо повёл плечами, глазами и усами, что ополченец не на шутку озадачился. Если он правильно считал сигналы, то ситуация предельно странная, не подпадающая под привычную армейскую классификацию.

' — Ну, перед смертью не надышишься!' — попытался он утешиться, но вышло скверно… так что, ещё раз одёрнув мундир и поправив фуражку, он постучался, и, попросив дозволения войти, открыл дверь и вошёл.

Небольшая комнатка тесно заставлена чемоданами и саквояжами, баулами и коробками, представляющими личное имущество изрядно сократившихся офицеров полка. Здесь пожитки не только живых, но и погибших, дожидающиеся отправки родне, трофеи и вещи обывателей, выменянные на еду, выигранные в карты и попавшие Бог весть, какими ещё путями в руки их новых хозяев.

Перемежаясь с ними, Монбланами и Эверестами громоздятся разного рода бумаги, связанные тесёмочками и бечёвочками, иногда с трогательными плюшкинскими узелками. Средь бумажных гор и осыпающихся холмов видны ущелья, и, кажется, там уже завелась жизнь, если таковой можно назвать богатую популяцию тараканов, разбавленную мышами, которые хотя и не на виду, но и запах, и мелкие их катышки, весьма заметны.

В этих бумагах есть пожелтевшие и отсыревшие документы, многажды мочёные в воде, в том числе и солёной, погрызенные мышами, траченные огнём, и часто не имеющие начала и конца. Насколько эта документация по-настоящему важна, и действительно ли её нельзя было сжечь, а то и просто оставить противнику на растопку и естественные надобности, вопрос сложный…