Сорок лет спустя мой восемнадцатилетний приемный сын, первокурсник университета Глазго, заявил однажды, ко всеобщему недоумению, что бросает учебу и пойдет работать. Объяснил свое решение тем, что ему тяжело и что не справляется с курсом и т. д. и т. п. Пришлось усадить его на диван и провести длительную «разъяснительную» беседу, в ходе которой выявились проблемы, с которыми столкнулся наш молодой человек. Были даны соответствующие советы: как, что и когда делать в создавшейся ситуации. Парень сначала неохотно, но все же занялся своими фобиями, стал придерживаться выработанной стратегии и… дело пошло на лад. Такие проблемы впредь не возникали, потому что, не без трудностей конечно, парень нашел в себе силы и настрой продолжить обучение, хотя бывало ему и нелегко.

Не превознося себя до небес, отмечу, однако, что с моим двадцатилетним опытом работы в вузе я точно знал, что нужно было сказать нашему горе-студенту и на какие «кнопки» нажать. Говоря иначе, я обладал именно тем, в чем нуждался парень в тот момент. Четыре года спустя университет был с успехом окончен, и мир музыкального театра Великобритании получил в лице моего приемного сына талантливого и перспективного игрока, который, кстати заметить, сегодня успешно работает и «на другом берегу пруда», так называют в обиходе Соединенного Королевства нашего старшего брата – Америку.

Надеюсь, сейчас существуют специальные психологические службы в вузах, которые помогают студентам, испытывающим какие-либо трудности. Перечитав написанное о том, каким «утонченным педагогом» я был в свои сорок с небольшим лет, я не мог не почувствовать угрызения совести за то, что не оказывал такую же отцовскую помощь своему сыну Максиму в критические моменты его взросления и самоопределения в жизни, – не оказывал, потому что по эгоистическим или иным причинам предпочел жить за три тысячи верст совсем в другом мире. А таких моментов у воспитываемого без отца молодого человека, уверен, было немало, и как только справлялась с ними его мама, можно только догадываться. Честь ей и слава за это, как и всем матерям, включая и мою жену, оказавшимся волею судьбы в такой жизненной ситуации. Каковы бы ни были на то причины, подкрепленные тысячами оправдательных доводов, такой расклад был однозначно недопустим и, вне всякого сомнения, является предметом глубочайшего сожаления, горестных раскаяний и печали для многих. Понимаю, что в этом нет ничьей вины, кроме последствий нерационально принятых решений, усугубленных соответствующим раскладом обстоятельств. Осознание этого так и останется со многими из нас до конца наших дней.

С высоты моего научного, преподавательского и жизненного опыта сегодня введение в общее языкознание кажется мне исключительно интересным, занимательным и развивающим предметом. Очень часто, читая какой-либо текст или вгрызаясь в очередной язык, который показался любопытным, я обращаю внимание на массу примечательных языковедческих фактов и при этом всегда говорю себе: «А вот это было бы очень интересно привести как пример при объяснении того или иного явления в языке». И затем всегда воображаю себя на месте нашего лектора по введению в языкознание, мысленно переношусь в сентябрь 1967 года (помните, как нам говорили наши школьные учителя, «Это год пятидесятилетия Великого Октября!») и в лекционном зале с интересом объясняю, почему некий лингвистический факт, замеченный мной пятьдесят пять лет спустя, примечателен. Безусловно, лингвистическая наука значительно продвинулась с тех давних времен и много чего ученые накопали, подчас надуманного, умозрительного и никчемного, но базисные понятия и факты о языке остаются неизменными и сегодня. О чем, к слову сказать, свидетельствует и то обстоятельство, что книга А. А. Реформатского 1967 года переиздавалась и в двухтысячные годы, войдя в серию Московского госуниверситета «Классический университетский учебник»; она по-прежнему является «не только стандартным учебником по всем основным разделам языкознания, но и ценным справочником по вопросам языкознания».

Безусловно, за лекциями последовали семинары по разным темам учебной программы курса, и они, помнится, были для меня бесцветными и малопримечательными по той же самой причине, что разобраться как-то в обсуждаемых вопросах мне было трудно, поэтому и моя мотивация была ниже плинтуса. Однако мне как-то удавалось продираться через дебри заданий и рекомендованной литературы, возможно, не без помощи моих одногруппников.

Наша группа состояла из очень толковых ребят: пятеро из них были местными горьковчанами и, естественно, жили дома в уюте, окруженные заботой родителей, бабушек и дедушек, ну а по остальной половине группы можно было с успехом изучать географию нашей огромной страны.

Андрес Партс 1942 года рождения, родом из Эстонии, был женат на Лизе из Горького, выпускнице нашего института, которая по окончании курса получила распределение на Дальний Восток, где и встретила Андреса, работавшего там после таллинской мореходки. Они вернулись в Горький, у них родился сын Александр, а Андрес стал студентом, поступив учиться в Иняз, и так мы оказались в одной группе. Виктор Янковский был из Ивано-Франковска, что в Западной Украине, Костя Иванов – из Барнаула на Алтае, Лёша Ланьков – из Оренбурга, Лёша Даверьев – из Перми, Остап Катальников (никак не могу вспомнить, откуда он приехал), наконец, ваш покорный слуга, пишущий эти строки, – из Казани, столицы Татарстана. Вадик Сутаев, Валерий Кусоденков, Ефрем Шалинский Сереёжка Утров и Жорка Печкин, сын одного из начальников Горьковской милиции, – все из Горького.

Не помню, чтобы мы, иногородние, разбросанные по горьковским занюханным квартирным углам или живущие в студенческом общежитии, завидовали местным (было как-то не до того), ну а вот они точно хотели бы очутиться на нашем месте и мечтали о свободе и жизни без родительского надзора. Среди этого очень разношерстного люда были очень способные и даже талантливые ребята, которым учение давалось легко и играючи, как бы походя. Особенно, думаю, нашему Жорке Печкову, сыну высокопоставленного городского милиционера, – тонюсенькому от курева пацанчику с желтоватым, не очень здоровым цветом лица, но очень приятными манерами и тихим робким голосом. Он, помнится, появлялся в классе, особенно на лекции, как тень, почему-то волоча ноги и всегда с виноватым выражением нашкодившего кота на бледном, со впалыми щеками лице, поросшем жиденькой щетиной. Парень он был добрый и обходительный, но всегда производил такое впечатление, будто сам не знал очень хорошо, зачем он в институте. «Престижный вуз, сынок. Вот и ходи там на лекции всякие, а мы покумекаем ближе к делу, куда тебя определить. Правильно говорю, мать?», – думаю, так за завтраком периодически вещал его отец.

Наш лектор по языкознанию, безусловно знающий и уважаемый нами преподаватель, не был занудой, и чувствовалось, что он уважает студентов и относится к своим обязанностям преподавателя с какой-то легкостью и лихостью – не устраивал поименных перекличек перед лекциями, никого публично не стыдил за опоздание или за то, что кто-либо из студентов заснет на лекции или отвлечется. Словом, существовала на его занятиях взрослая, исполненная взаимного уважения атмосфера. Известен был он и своей либеральностью, а также склонностью к неожиданным порывам щедрости.

Так, однажды на лекции он задал всему потоку, по всей видимости, нелегкую, лингвистическую загадку или задачку, сказав при этом, что решивший эту головоломку освобождается от экзамена и получает в зачетку пятерку тотчас же – как говорится, не отходя от кассы. «Думаем! У вас десять минут. Время пошло!» В аудитории воцарилась беспрецедентно напряженная тишина: кто-то пытался представить, как здорово быть освобожденным от экзамена, ну а кто-то задумался над поставленным интересным вопросом. Через несколько, натянутых как струна, минут на заднем ряду поднялась рука и было предложено решение. Смекалкой блеснул Витя Янковский – высокий, флегматичный и на удивление несуетливый парень с приятным бархатным баритонистым голосом из нашей сто третьей группы. «Ну что же, мил человек, – сказал ему наш преподаватель, – молодец! Зачетка-то при себе?»