В связи с некоторой военной ориентацией курса обучения на переводческом факультете абитуриентам до экзаменов надо было пройти военную медкомиссию. Меня все эти процедуры приводили в исключительный восторг: в душе я радовался и тихо ликовал. Как в таких случаях бывает, нас загнали в большую комнату, указали на ширмы в углу комнаты, попросили там раздеться догола и выстроиться перед комиссией, в белых халатах восседавшей за длинным столом, покрытым скатертью, тоже белой. Поочередно нас экзаменовали: заглядывали в рот и проверяли горло, поднимали веки глаз и что-то там рассматривали, стучали пальцами по спине и молоточком по коленям – в общем, ничего необычного не происходило. Проблем у меня не возникло, хотя и обратили внимание на мой забинтованный палец; пришлось ответить, что я по неосторожности порезался и все уже почти зажило. Были сделаны пометки в каких-то журналах, и на этом все закончилось.

Как проходил вступительный экзамен по английскому языку, где должна была решаться моя судьба, я не помню, хотя получил на нем желанную пятерку (у-р-р-а!!!). В память врезалось лишь добродушное лицо женщины, которая утром, в день приезда в Горький, принимала мои документы и сказала, что такие ребята, как я, институту нужны. Я вновь встретился с ней после экзамена, когда повторно пришлось навестить приемную комиссию, чтобы уладить бумажные дела с зачислением в институт. Как я уже отмечал, с моей серебряной медалью, дарованной мне по непонятным причинам нашим директором Александром Борисовичем Разумовым, я сдавал только один экзамен, точно зная: в случае высшего балла – дело, как говорится, «в шляпе», и я студент. Так оно и вышло. Когда нужно приезжать на учебу, мне объяснила все та же сердобольная ласковая женщина, вполне возможно, временно приставленная ко мне ангелом-хранителем.

Перед отъездом в Казань необходимо было решить вопрос с жильем в Горьком на время учебы в институте. Как оказалось, мое материальное положение, судя по предоставленной справке, являлось таковым, что я не мог претендовать на место в общежитии, и это значило, что жилье следовало искать в частном секторе. Как правило, в городах с большим притоком иногородних студентов, коим был Горький, в районах, прилегающих к учебным заведениям, местные жители, а в основном это были одинокие пенсионеры, сдавали часть своего жилья – комнаты или «угол», как это называлось в те времена, – студентам.

В приемной комиссии висел специальный стенд, куда квартиродатели прикрепляли листочки самой разнообразной формы с адресами съемного жилья. На этом участие института в благополучии своих студентов во время учебы заканчивалось. Говоря иначе, институт не предоставлял никакого содействия в поисках крыши над головой своим студентам. Что вполне объяснимо, ведь в те времена все было весьма примитивно в этом плане: никакой тебе базы данных о пригодном жилье или информации о владельцах жилплощади, которая сдавалась внаем. Опыта в поисках пристанища у меня, понятное дело, никакого не имелось, и помощи ждать было не от кого. Так что – добро пожаловать во взрослую самостоятельную жизнь. Инициативу пришлось брать в свои руки: быка за рога, как говорится, и вперед.

Каким-то образом я скооперировался с другими ребятами и в результате оказался в компании двух первокурсников в одной квартире недалеко от института. Квартира находилась в деревянном одноэтажном доме, явно дореволюционной постройки, где нам была предоставлена одна, довольно просторная, комната с двумя окнами, выходящими на улицу. Три кровати располагались вдоль трех стен, в середине стоял большой стол для еды и занятий. Над ним висел огромный красный абажур.

Хозяйка по имени Анастасии Ильиничны – не очень опрятной и привлекательной наружности – была женщиной лет пятидесяти. Ее комната располагалась за тонкой фанерной стенкой, и мы могли слышать жалостный скрип пружин ее кровати, когда она ворочалась ночами или когда любовник Алеша навещал ее – тогда приключалась ничем не заретушированная ночь, исполненная страстных вздохов, повизгиваний и кряхтения, в дополнение к яростному скрипу их ложа. Неистово восторженное «Алёша!» и ответное «Таюша!» периодически раздавались за стеной. Конечно, после застолья и изрядных возлияний.

Отопление в «апартаментах» Анастасии Ильиничны было газово-печным. Дело в том, что русские дровяные печи, установленные в то время в большинстве старых домов, переделывали, когда к ним подводили «голубое топливо», – устанавливали внутри допотопных печей газовые горелки. Вот при помощи такого «чуда техники» мы и обогревались.

В конце коридора располагалась кухня с газовой плитой и множеством шкафчиков для хранения нашей скудной студенческой провизии. Из кухни, через крошечную прихожую, дверь вела во двор. Надо сказать, кухня, которая, по идее, должна была являться очагом тепла и довольства, в зимнюю пору была самым холодным местом во всей квартире: несмотря на постоянно зажженные четыре горелки газовой плиты, теплее не делалось, потому что пол был холодным и тянуло сквозняком из входной двери.

Я слегка забежал вперед в своем рассказе, так как во все эти особенности прозябания в съемном жилье окунулся, когда уже начался учебный год и студенческая жизнь взяла нас «за жабры» основательно.

Возвращался я в Казань окрыленный блестящим успехом на вступительном экзамене и поступлением на англо-французское отделение переводческого факультета ГГПИИЯ им. Н. А. Добролюбова, был полон надежд на светлое студенческое будущее. Думаю, встречали меня дома, как героя, после столь феноменального успеха в дебютной, самостоятельно проведенной мною в жизни, «наступательной операции». Ведь я стал первым студентом в клане Гизатуллиных. Посему это было большое дело и мои родители не могли не гордиться мной, радуясь за всю семью. Отцовское «Учись, парень, и будешь человеком» работало на этом этапе безотказно.

После возвращения в Казань и триумфа в Горьком я не мог не навестить мою учительницу английского языка Людмилу Ивановну Шахназарову и похвастаться своим успехом, поблагодарив ее за все сделанное для меня. Мы пили чай с печеньем у нее дома, и я делился с ней впечатлениями о поездке в Горький. Ей было явно приятно слышать мой рассказ, что более чем понятно – ведь именно Людмила Ивановна подсказала мне поступление в Горький по примеру ее племянника, который учился там на французском отделении и был на пару лет старше меня.

Навестил я и свою школу, чтобы доложить учителям и нашему директору о том, что поступил в институт. Меня хлопали по плечу, трепали по волосам и искренне радовались моему успеху. «Не забывай школу, заходи, рассказывай, а то станешь там дипломатом, будешь разъезжать по разным заморским странам и зазнаешься» – таково было напутствие моих любимых учителей. Между тем зазнаваться пока не имелось оснований: впереди учеба, а уж там посмотрим. А насчет карьеры дипломата мои школьные наставники явно преувеличивали – к такой блестящей карьере приблизился лишь Самострел из соседнего класса, который не сдрейфил и попал в самое «яблочко», поступив в МГИМО, а я усомнился в своих возможностях и не захотел рисковать, подавая документы в этот самый престижный в СССР вуз. А зря. Мог бы и поступить.

Эта неуверенность в себе, как неизлечимая болезнь, преследовала меня всю жизнь. А в те решающие годы, когда выбирался жизненный путь, не было рядом советчика, который бы знал меня и мог бы вдохновить на более смелые шаги в будущее. Однако чего плакаться в манишку! Выбор был сделан, и «Вперед, заре навстречу!», как поется в известной песне.

Начало учебы на первом курсе вызывало исключительный восторг: столько нового и удивительного происходило, и так многому предстояло научиться – от самостоятельного постижения новых наук, без каких-либо подсказок, помощи и подбадривания, до организации элементарного быта в абсолютно незнакомом городе, где я не имел ни родственников, ни знакомых. А мне, напомню, было всего семнадцать лет.