Находясь в ней, я через окошко свободно видел весь кабинет смотрителя.

— Отлично! — сказал я.

Смотритель закрыл дверь; я расположился у окошка, а через минуту вошел Петрусенко с арестантом.

Смотритель стал говорить с ним о работе в мастерской и о каком-то заказе, а я внимательно изучал лицо и фигуру Коновалова.

Невысокого роста, приземистый и плечистый, он производил впечатление простоватого парня, и только голова его, рыжая и огромных размеров, являлась как бы отличительным его признаком.

Смотритель отпустил его, я вышел.

— Ну, что? довольны?

— Не совсем, — отвечал я. — Мне надо его будет посмотреть, когда вы его выпустите уже без арестантской куртки.

— Ничего не может быть легче, — любезно ответил смотритель, — приходите сюда в 9 часов утра 20-го числа и увидите.

Я поблагодарил его и ушел.

План мой был — неотступно следить за этим Коноваловым на свободе и через него найти и Иванова.

Если Иванов был у него в тюрьме, зная, что ему скоро срок, то, несомненно, с какими-нибудь планами, и несомненно, что Коновалов, выпущенный на свободу, в первый же день встретится с ним.

Приметы же Иванова, кроме этих синих брюк с белыми полосками, я узнал от смотрителей обеих тюрем, где он сидел.

По описаниям их это был человек среднего роста, худощавый, с маленькой головой, с черненькими усиками и большим носом.

Положим, с такими приметами можно встретить в течение часа пол сотни людей, но знакомство с Коноваловым и брюки давали уже прямые указания.

Я был уверен, что Иванов от меня не уйдет, и позвал к себе на помощь только шустрого Ицку Погилевича, о котором я уже упоминал в деле о «душителях».

Объяснив ему все, что он должен делать, я 20-го числа к 9 часам утра был уже в тюремном замке.

Погилевича я оставил на улице у дверей, а сам прошел к смотрителю и опять укрылся в каморке за окошком.

Коновалов вошел свободно и развязно. На нем были серые брюки и серая рабочая блуза с ременным кушаком.

В руках он держал темный картуз и узелок, вероятно с бельем.

Смотритель поговорил с ним с минуту, потом выдал ему несколько денег (его заработок), паспорт и отпустил его.

Тот небрежно кивнул смотрителю, надел картуз и вышел.

Я тотчас выскочил из каморки и хотел бежать за ним, но смотритель добродушно сказал мне:

— Можете не спешить. Я велел попридержать его, пока не выйдете вы. А теперь, к вашему сведению, могу сказать, что у них на Садовой, в доме де Роберти, нечто вроде притона. Вчера один арестант рассказывал.

Я поблагодарил его, поспешно вышел на улицу и подозвал Погилевича.

Мы с ним перешли на другую сторону, и я стал закуривать у него папиросу.

Через минуту вышел Коновалов.

Он внимательно поглядел по сторонам, встряхнулся и быстро пошел по направлению к Никольскому рынку.

— Не упускай его ни на минуту! — сказал я Ицке, указав ему на Коновалова, и спокойно пошел по своим делам.

На другой день Ицка явился ко мне сияющим.

— Ну что? — быстро спросил его я.

— Я все сделал. Они вместе вдвоем и в том доме!

— Де Роберти?

— Да, да!

— Сразу и встретились?

— Нет, много работы было. Уф, совсем заморил меня!

И он начал рассказывать.

— Как он пошел, я за ним, а он, с длинными ногами, идет так-то скоро, як конь. Я за ним. Он в самый двор Никольского рынка. Я за ним, ну, а по лестнице идти побоялся. Вдруг догадается! Я и остался ждать. Ждал, ждал, думал, уж он прочь убежал, а он идет. Идет с каким-то евреем. Потом я узнал: Соломон Пинкус, старыми вещами торгует... Вышли они, и Пинкус ему что-то говорил и рукой махал. Я совсем близко подошел и хотел слушать, а тут они на улицу вышли, и Пинкус только сказал: «Так смотри же!» — а тот сказал: «Знаю!» — и разошлись...

Я перебил словоохотливого Ицку и нетерпеливо крикнул:

— Ты мне про Иванова говори! Видел его?

— Ну и как же! — обиделся Ицка.

— Так про это и рассказывай!

Ицка сделал недовольную рожу и торопливо передал результаты своих наблюдений.

Коновалов прошел в портерную на Фонтанке у Подьяческой и там встретился с Ивановым, который его поджидал. По описаниям внешности и опять тех же брюк это был, несомненно, Иванов.

Ицка сел подле них, закрывшись газетою, и подслушал их беседу, которую они вели на воровском жаргоне.

Судя по тому, что он подслушал, они сговаривались произвести какой-то грабеж с какими-то еще Фомкой и Авдюхой.

После этого они вышли и заходили еще в кабаки и в пивные и прошли наконец в дом де Роберти, где находятся и сейчас.

— Ну, а если их уже нет? — спросил я.

— Тогда они придут туда снова, — спокойно ответил Ицка.

Я молча согласился с ним и торопливо оделся.

— Ваше благородие! — сказал Ицка.

— Что?

— Если бы вы дозволили выследить их грабеж, мы бы их на месте поймали.

Я отказался.

— И грабежа бы не было!

— Его и так не будет, если мы Иванова арестуем.

Ицка грустно вздохнул и поплелся за мною.

Я пришел в ближайшую часть и попросил у пристава мне на помощь двух молодцев.

Он мне тотчас отпустил двух здоровенных хожалых.

Я приказал им переодеться в статское платье и идти с Ицкою, чтобы по моему или его приказу арестовать преступника.

На Садовой, в нескольких шагах от Сенной, находился этот знаменитый в свое время дом де Роберти, кажется, не описанный в «Петербургских трущобах».

А между тем это был притон едва ли не почище Вяземского дома. Здесь было десятка с два тесных квартир с угловыми жильцами, в которых ютились исключительно убийцы, воры и беглые, здесь содержатели квартир занимались скупкою краденого, дворники укрывательством, и (стыдно сказать) местная полиция имела с жильцов этого дома доходные статьи.

К воротам этого-то дома я и отправился сторожить свою дичину.

Часа два я бродил без толку, пока наконец он не вышел на улицу.

Я узнал его сразу, не увидев даже Коновалова, который шел позади его.

Узнав его, я зашел ему за спину и окрикнул:

— Иванов!

Он быстро обернулся.

— Ну, тебя-то мне и надо, — сказал я, подавая знак своим молодцам, и спустя 15 минут он уже был доставлен в часть, где я с приставом сняли с него первый допрос.

Поначалу он упорно называл себя Силой Федотовым и от всего запирался, но я сумел сбить его, запутать, и он сделал наконец чистосердечное признание.

Все мои предположения оказались совершенно правильными.

В ночь с 12-го на 13 июня он бежал из Красносельской этапной тюрьмы, разобравши забор; за ним погнались, но он успел спрятаться и на заре двинулся в путь.

Близ дороги он увидел чухонца, который сидел на камне и курил трубку.

Он подошел к чухонцу и попросил у него курнуть. Чухонец радушно отдал трубку. Он ее выкурил и возвратил. Чухонец стал ее набивать снова, и тогда беглому солдату явилась мысль убить его. Он поднял топор, лежащий подле чухонца, и хватил его обухом по голове два раза.

Удостоверившись, что чухонец убит, он снял с него сапоги, взял у него паспорт и 50 копеек, сволок его к сторонке и зашагал дальше.

Не доходя заставы, он увидел, что в нижнем этаже дачи открыто окно. Тогда он перелез через забор, снял с себя сапоги и шинель, взял в руку здоровый камень и влез в окошко.

Забрав все, что можно, он надел одно пальто на себя, другое взял в руку и ушел, оставив в саду свое — солдатское.

После этого он указал место, куда продал вещи Х-ра.

— И вещи-то дрянь, — окончил он признание, — всего 12 рублей выручил.

Я разыскал все вещи и представил их немцам, сказав, что прекрасные его брюки на самом воре.

— Нишего, — заявил немец, — я велю их вымыть! — И потребовал возвращения и брюк.

13 июня были совершены оба преступления, а 23-го я представил все вещи и самого преступника.