Она кивнула головою, беспрекословно подошла к сундуку и раскрыла его.

Я задрожал от радостного чувства, когда она вытащила и показала мне вещи.

Это были: довольно старый полушубок и извозчичий кафтан с жестяной бляхой!

Чего лучше. Предчувствие меня не обмануло, я напал на след!

Но следом за этим наступило разочарование.

— Пятерку дала, — пояснила мне равнодушно Никитина, — али краденые?

— Другое-то разве несут к тебе? — сказал я. — Ну, вещи пока что пусть у тебя будут. Только не продавай их, а теперь скажи, кто тебе их принес?

Она подняла голову и спокойно ответила:

— А пес их знает. Один через другого, мало ли их идет. Я и не спрашиваю!

— Может, раньше что приносили?

— Нет! Эти в первый раз.

— А в лицо запомнила?

Она покачала головою.

— И в лицо не признаю. Один-то совсем прятался, в сенях стоял, а другой все рыло воротил. Только и видела, что рыжий. Да мне и в мысль не приходило разглядывать!

Я смущенно вздохнул.

— Ну, так пока что хоть вещи побереги!

И вот на это-то происшествие я и намекнул Келчевскому.

Несомненно, я напал на след; я знал это, но вместе с тем у меня в руках не было еще никакого материала.

Тем не менее я решился арестовать этих людей и стал их выслеживать.

В это время, пока я выслеживал свою дичь, двое надзирателей Нарвской части арестовали двух человек по подозрению.

4 января 1857 года, вечером, шли они по Обводному каналу и вдруг слышат, как двое мужчин рядят извозчика к Калинкину мосту и говорят ему:

— Только вези нас беспременно через погорелые места!

Слова эти показались полицейским подозрительными, и они арестовали обоих мужчин.

Прач возликовал.

— Самих убийц за ворот ухватили! — говорил он, пыхтя от волнения.

Но мужчины оказались сапожным подмастерьем и сидельцем из лавки, которые ехали к знакомым женщинам.

— А наказывали мы через погорелые места ехать от храбрости. Сказывали, что там опасно, ну а мы как ничего себе... слава Богу... — объяснили они, показывая кулаки, и их отпустили.

Прач выругал надзирателей и надулся, а тут, словно ему в упрек, 7-го числа я арестовал своих молодцов, обвиняя их в продаже тулупа и армяка.

Келчевский взялся их допросить.

Один из них, рыжий здоровый парень с воровской наглой рожей, назвался государственным крестьянином Московской губернии Александром Петровым, а другой любимским мещанином Иваном Григорьевым.

Заявили они, что ходят без дела, ищут места, а что до Никитиной, то никакой такой не знают и никаких вещей ей продавать не носили.

Уперлись на этом, и конец.

Мы их посадили. Я занялся проверкою паспортов. Все в порядке.

Вызывали Никитину, и не знаю, боялась ли она вправду, только она не признала ни того, ни другого.

А между тем во мне уверенность, что это именно одни из «душителей», была так крепка, что я передал ее и Келчевскому, и тот продолжал держать их в тюрьме.

Время шло.

Я продолжал свои поиски, но безуспешно. Мои арестанты сидели, и Келчевский также безуспешно разговаривал с ними. Убийства с удушением повторялись.

Я уже падал духом, как вдруг опять случай пришел мне на помощь.

Я уже упоминал выше про шайку грабителей, оперировавшую в это же время в Петербурге.

Она состояла всего из шести человек, и тому же Келчевскому поручено было производить по этому делу дознание.

Я никогда не упускал случая присутствовать при его беседах с преступниками, если у меня выпадало свободное время.

Он, в свою очередь, никогда не отказывал мне в этом, и должен сказать, что если впоследствии, уже будучи начальником сыскной полиции, я умел добиваться сознания там, где мои помощники совершенно терялись, — то этим я обязан целиком Келчевскому.

С десяти слов он умел поставить допрашиваемого в противоречие с самим собою, загонял его совершенно и у сбитого с толку добивался наконец правдивого рассказа.

Так и тут. Разоблачение шайки делалось быстро; роли каждого определялись тотчас, преступления устанавливались, вещи отыскивались.

В тот раз, о котором я рассказываю, он допрашивал Крюкина, старого рецидивиста. Окончив допрос, он вдруг сказал ему:

— Плохо твое дело, я бы, пожалуй, помог тебе, если бы и ты нам помог...

Лицо Крюкина оживилось надеждою.

— Чем, ваше благородие?

— Где, с кем сидишь?

— Нас много. Восемь.

— А Иванов с тобою?

— Душитель-то?..

Я чуть не подпрыгнул, но Келчевский сохранил полное спокойствие. Он кивнул и сказал:

— Он самый! Дознай от него, скольких он удушил и с кем...

Крюкин покачал головою.

— Трудно, ваше благородие! Дивствительно, говорил, что душит и вещи продает, а больше ничего. Мы его даже спрашивали: как? А он выругался и говорит: я шутил. Ребята сказали, что знают его, ну а как и что подлинно, никто не знает.

— Ну, а ты узнай! — сказал ему Келчевский и отпустил его.

— Значит, наша правда! — воскликнул я, едва грабителя увели.

Келчевский засмеялся.

— Наша! Я давно это чувствовал, да конца веревки в руках не было. А теперь все дознаем.

— Вызвать Иванова?

— Непременно!

И он тотчас написал приказ, чтобы ему отпустили из тюрьмы Иванова.

Через полчаса перед нами стоял этот Иванов. Нагло улыбаясь, он отвесил нам поклон и остановился в выжидательной позе.

— Ну, здравствуй, — сказал ему ласково Келчевский. — Что, сидеть еще не надоело?

Этот допрос происходил 2 апреля, и, значит, Иванов сидел без малого 3 месяца.

Он передернул плечами.

— Известно, не мед, — ответил он. — Ну, да я думаю, что господа начальники и смилостивятся когда-нибудь.

Келчевский покачал головою.

— Вряд ли! Суди сам, Петров говорит, что ты душил извозчиков, а я тебя вдруг отпущу!

— Петров?! Ах он... — воскликнул Иванов.

— Что Петров, — продолжал Келчевский, — и ты сам говоришь то же...

— Я?

— Ты. Крюкину говорил, Зикамский и Ильин тоже слышали. Хочешь, позову их?..

— Брешут они. Ничего я такого не говорил.

— Позвать?

— Зовите. Я им в глаза наплюю...

— А что от этого? Все равно сидеть будешь, поймаем еще двух-трех. Поверь, они дураки не будут. Все на тебя накляпят. Благо уже сидишь. Петров-то все рассказал...

Иванов стал горячиться.

— Что рассказал-то? что?

— Сказал вот, что вещи продавали...

— Ну, продавали, а еще что?..

— Что ты душил...

— А он? — закричал неистово Иванов.

— Про себя он ничего не говорил. Ты душил и грабил, а продавали оба, — спокойно ответил Келчевский.

— Так он так говорит! — тряся головой и сверкая глазами, закричал Иванов. — Ну так я ж тогда! Пиши, ваше благородие! Пиши! Теперь я всю правду вам расскажу.

Келчевский кивнул головою и взял перо.

— Давно бы так, — сказал он. — Ну, говори!

Иванов начал рассказывать, оживленно жестикулируя.

— Убивать, действительно убил. Только не один, а вместях с этим подлецом, Петровым. Удушили извозчика, что в Царское ехал. Взяли у него это все и — только, больше ничего не было.

— Какого извозчика? где? когда?

— Какого? Мужика! Ехал в Царское, обратно. Мы его на Волховском шоссе и прикончили. В декабре было.

— Так! Ну, а вещи куда дели? лошадь, сани?..

— Лошадь это мы, как есть 28 декабря, в Царское с санями увезли. Сани продали Костьке Тасину, а лошадь братьям Дубовецким. Там же, в Царском. Они извоз держат...

— Какая лошадь?

— Рыжая кобыла. На лбу белое пятно, и одно ухо висит.

— А сани?

— Извозчичьи. Новые сани, 20 рублей дали, а за лошадь 25.

— А полушубок? армяк?

— Это тоже у Тасина, а другой у солдатки. Тот самый, на чем поймались. А остальную одежду, и торбу, и сбрую в сторожку на Лиговке.

— В какую сторожку?

— В караульный дом, № 11. Туда все носят. Сторожу! Вот и все. А что Петров на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили...