Бенкендорф едва кивнул и вдруг встрепенулся.

— Вы откуда?

— Помилуй Бог, здесь о таком не спрашивают, — князь попытался проскользнуть мимо, но Александр Христофорович заступил ему дорогу.

— Вы полагаете, я буду повторять?

Мещерский смешался.

— Здесь на всю труппу одно украшение. Зато какое! — Он не успел договорить. Бенкендорф очень аккуратно и очень крепко взял собеседника за старомодное жабо.

— Чтобы ноги вашей здесь не было.

Князь осклабился.

— Как угодно-с, как угодно-с! Я и не ведал, что вы тоже по этой части, — и засеменил вверх по лестнице. Догнать бы и вломить как следует!

Времени жаль.

Воспитанников втиснули в свободные гримёрки. Жорж, как звезда, занимал отдельную. Александр Христофорович толкнул дверь. Привык, что в подобные места можно без стука. И тут же одёрнул себя. Ведь не к пассии.

Юноша, сидевший у зеркала, картинно обернулся. У него было тонкое нервное лицо с навечно приросшей маской наглости. Слегка раздувающиеся ноздри, как у матери. И голубые — из ложи Александр Христофорович ошибся, — голубые глаза.

Жорж не был удивлён или смущён посещением столь высокой персоны. А если и был, уже хорошо умел скрывать. Он успел привыкнуть к восхищению собственным талантом. Вызов и ленивая грация — вот что замечал собеседник в первую минуту. Но Бенкендорф сам в былые времена слишком много дней и ночей провёл среди актёров, чтобы не понимать: любые манеры здесь напускные, любой глянец стирается от прикосновения пальца.

— Я пришёл, чтобы… — он запнулся.

Жорж внимательно смотрел на гостя, не считая нужным помочь тому выпутаться из неловкой ситуации. Наконец, поняв, что генерал сам не вытолкнет из себя вторую половинку фразы, проговорил за него делано утомлённым голосом:

— …выразить мне своё восхищение.

Александр Христофорович не любил, когда им помыкали. Тем более размалёванные мальчики.

— С чего вы взяли? — его тон был ледяным.

— Тогда зачем? — нимало не смутился Жорж.

А действительно, зачем? Кой чёрт его принёс? Бенкендорф машинально взял со столика пачку записок, перевитых цветными ленточками, за каждую из которых была вставлена визитка. Сплошь хорошие дома. Но двусмысленность приглашений его взбесила.

— Положите на место, — отчеканил юноша. — Нельзя читать чужие письма.

Гость криво усмехнулся.

— Наверное, вы знаете, что я по долгу службы читаю чужую корреспонденцию.

На лице актёра расплылась презрительная улыбка.

— И что же в ней можно найти?

Генерал не смешался.

— Из этой, например, можно заключить, что вас зовут очень высокопоставленные лица. Но присовокупление к карточкам личных цидулок говорит о роде услуг, явно не театральных, которые от вас потребуются.

Жорж вспыхнул. Его подбородок задрожал от гнева. Предательски похоже, Александр Христофорович ещё сомневался!

— Положите, — глухо, с угрозой проговорил актёр. — Это мой хлеб, и вы не имеете права читать мне мораль.

«Имею!» — чуть не сорвался гость. Но, по сути, парень прав. Какая мораль? Под шёлковой актёрской драниной кожа да кости. Ах, каким худым он сам был в эти годы!

— Я всё-таки не понимаю цели вашего визита, — выдавил из себя юноша.

— Поклянитесь, что не пойдёте к князю Мещерскому.

Ничего глупее сказать было нельзя. Но Жорж сочно расхохотался, запрокинув голову и разом как-то расслабившись.

— Н-нет! Клянусь честью, которой не имею! Как бы ни бедствовал!

От сердца у Бенкендорфа отлегло.

— Вы не будете бедствовать. И честь у вас есть, — проговорил он, понимая, что запутывает собеседника ещё больше.

Тот перестал хохотать. Его лицо стало серьёзным.

— Всегда знал, что я — наследный принц. Только меня матушка в навоз обронила.

— Не говорите дурно о вашей матери, — попросил Александр Христофорович.

Повисла пауза. Они уставились друг другу в глаза, и Бенкендорф должен был констатировать: парень понимает если не всё, то очень близко к истине. Однако внутренняя деликатность заставляет его разыгрывать из себя нагловатого болвана.

— Так она была королевой?

— Она была великой актрисой, — Бенкендорф помедлил. — Французской актрисой.

— И отца моего вы знали? — спросил Жорж уже без тени ёрничества.

Знал ли он самого себя? Ещё вопрос.

— Он искал вас, — не без труда проговорил Александр Христофорович. — Ему сказали, что младенцы, которых разобрали на лето перед войной по деревням, погибли.

— Погибли, — подтвердил Жорж. — Только я не поехал, у меня была горячка. И что же этот папаша так неприлежно искал?

Бенкендорфу захотелось сказать, что он от природы человек неприлежный. Но вместо этого вышло нечто жалобное и просительное:

— Вам только восемнадцать. Ещё многое можно исправить…

— Например, что? — враждебно насупился собеседник. Каких кренделей небесных ему посулят? После голодного детства с босыми ногами на каменном полу? После тычков, оплеух, унижений? После гостиных знатных дам, где он король на час и слуга на ночь? После слюнявых восхищений, как у Мещерского? Вот ведь люди уверены, что им не укажут на дверь. А он указывал!

— Вы хорошо ездите верхом? — осведомился гость.

Кивок.

— Фехтуете?

Конечно, их учили.

— Языки?

— Французский, итальянский, немецкий хуже.

Нехорошо, нельзя забывать язык предков.

— Я могу устроить вас в лейб-гвардии Уланский полк. Тот что в Гатчине. Конечно, рядовым. Но вы, я думаю, быстро пойдёте наверх. Ваше воспитание, манеры — порукой того, что офицеры не оставят вас вне своего круга. Я похлопочу. Война, поход — словом, первый чин не заставит себя долго ждать.

— У меня нет средств, — уныло протянул Жорж. — В полку надо себя содержать.

— Средства найдутся.

Щедро. Даже слишком. Соглашайся, дурак, твердил Жоржу внутренний голос. Благодари и кланяйся. Но какое-то глубоко сидящее упрямство запрещало принять подачку.

— Меня обещали взять в основную труппу. — Дерзости в этом ответе было больше, чем ума. — Я привык зарабатывать на себя сам.

— Вот таким способом? — Александр Христофорович взвесил на ладони пачку записок. — Уверен, приглашений будет ещё больше.

Жорж готов был кусать губы от досады, но не мог пересилить себя.

— Поступим так, — сказал Бенкендорф. Чего ему только стоило это спокойствие! — Вы выберите, какое из предложений привлекает вас больше. До отъезда в поход я в городе. Где меня найти, вы знаете.

Генерал вышел на ватных ногах и не знал, что оставил за спиной. Может быть, Жорж смеялся и вечером в кругу приятелей-актёров рассказывал о визите аж шефа жандармов. А может быть, плотно затворил дверь и долго рассматривал себя в зеркало. Трогал пальцами ямочку на подбородке, тонкую, как у отца, и повторял: «Да, нет».

В карете Александр Христофорович взял своё лицо ладонями и постарался растянуть на всю физиономию левую половину. Он был молод, беспечен, глуп. Он не знал, что надо продолжать искать. Или не хотел знать? Боялся хлопот. Неужели ещё тогда правый человек сидел в нём?

«Уходи, уходи, уходи! — взмолился Бенкендорф. — Это мой сын».

«И что с того? — возразил циник. — Ты мало сыновей по земле оставил? В каждой деревне. Пахарь-сеятель».

«Ну, этот, по крайней мере, нашёлся, — огрызнулся Александр Христофорович. — Значит, Бог так захотел».

Он прибыл домой поздно и, никого не будя, поднялся в кабинет. Здесь у стола стояла походная кровать. Раскладная. Как у государя.

Затеплил свечу. На столе опять выросла горка новых бумаг. Они не кончались. Преодолев брезгливость, генерал взял сверху лист, другой. До того ли? Лечь, даже не раздеваясь.

Имена привлекли внимание. Опять Пушкин. Свет клином сошёлся! Оказывается, ещё в Одессе — экая древность — он написал какую-то афеистическую мерзость в стихах, где непохвально отзывался о Пречистой Деве.

Дальше шли куплеты. Их Бенкендорф читать не стал. Завтра. Всё завтра. Он прочтёт и возмутится. А сейчас нет сил.