Бог любит храбрых? Бог любит всяких, но особенно тех, кто на него полагается. Не выносит только отчаявшихся. Да ещё Никола — морской старик — вовсе не чужд азарту, потому что проволок «Меркурий» мимо всего турецкого флота, а тот не осмелился даже преследовать, настолько был потрясён участью самых больших и сильных кораблей.

Как дошли до своих? Парусами только полы мыть. Сквозь 60 пробоин вода устала хлестать. И кусал локти Грейг — опять не ему. И плакал от счастья молодой император. Спасли! И честь, и славу, и всё на свете!

Двойное жалованье, повышение в чинах, каждому в герб по пистолету — в память о том заряженном на бочке с порохом. Матросам денежное довольствие. А бриг в доки, пусть чинят и только попробуют не починить. Вечное место в строю.

Елизавету Ксаверьевну Воронцову называли красавицей. Та смеялась. Да, мила. Но красавицы это те, которые ходят, как по морю нарядные императорские яхты. Зато она нравилась. Душевно, и не каждому. А кому откроется. Ночная фиалка среди залитых солнцем роз.

И всё же именно её любили. Чему Лиза уже не удивлялась. Только хотела покоя, тишины и почтения. Именно почтения. Ведь каждый, кто смотрел на неё, вспоминал не то, что она графиня, супруга генерал-губернатора, мать семейства, а что её четыре года назад воспел Пушкин. Поэт, конечно, первостатейный, но и наглец тоже. Смотрели, повторяли про себя «Прозерпину», «Дневное светило», «Талисман» и воображали, какова-то она без блеска, в «томном сладострастии», когда ей «смертный мил».

Это унижало. И не только саму графиню. С некоторых пор Лиза заметила, что муж чувствует чужие, оскорбительные взгляды на неё. Казалось, Михаил простил, знает о невинности жены. Тем не менее. Ему было больно. Ложная репутация супруги роняла и его в грязь. Каково понимать, что окружающие, глядя на твою жену, видят её голой? Примеривают на себя? Воронцов бесился. Замыкался, разговаривал холоднее и отстраненнее. Что мучило Лизу.

Особенно ясно это стало с приездом небольшого двора, сопровождавшего императрицу Александру Фёдоровну. Конечно, всех разместили наилучшим образом. Хозяйка не ударила в грязь лицом. А гостья выказала самую пленительную благодарность, но… Елизавета Ксаверьевна знала, что стоит ей выйти от государыни, которую она, кстати, посещала каждый день, и с десяток дамских языков напомнят доброй Шарлотте, с кем она только что говорила, какой тут был скандал, и, если бы не положение графини, её вовсе не стоило бы пускать на августейший порог.

— Этот порог её собственный, — Александра Фёдоровна умела напомнить каждому его место. — Не забывайте, что графиня уступила нам свой дом.

Но вода камень точит. И Лиза даже в глазах государыни время от времени замечала огонёк оскорбительного любопытства.

Между тем она с ног сбилась, всё устраивая к августейшему удовольствию. Принимать императорскую чету, сотни гостей, иностранных представителей — большая честь, но и непереносимая ответственность. Тем более что в городе графиня оставалась без мужа.

Лиза поселилась в особняке Ольги Нарышкиной. Считала свояченицу подругой. Та не возражала. Напротив, поддерживала иллюзию. А сама незаметно вбивала клин между наместником и его женой. Обращала внимание графини на всякую неловкость или нервозность со стороны Михаила. Ему же, когда бывал в городе, смешком рассказывала о том, кто ухаживал за супругой. Особенно неприятно было выслушивать это об Александре Раевском, бывшем адъютанте Воронцова, кузене Елизаветы Ксаверьевны, близком друге её семьи… И пора бы указать на дверь, да не выгонишь.

— Говорят, Александр Николаевич вновь приехал? — Дамы вертелись перед большим круглым зеркалом в красноватой деревянной раме, закреплённой на двух пиках, как на спицах. — Странно, что он не в армии и не просится.

Лиза нахмурилась. Ей вовсе не нравилось присутствие кузена в Одессе в тот момент, когда муж находился далеко, и все её поступки — она предвидела — будут ему перетолкованы в самом дурном смысле.

— Зачем он пожаловал?

Ольга беспечно закинула голову в тюрбане с муаровыми цветами.

— Кинуться в ноги государю, просить новой службы. Ведь многие, кто прошёл по делу 14-го, прощены и возвращены в полки.

— Нет, — графиня задумчиво покачала головой. — Я его знаю, он служить не станет. Не может перенести над собой начальников.

— А начальниц? — Нарышкина лукаво заулыбалась. На полосатом диване корешком вверх валялся парижский журнал «Галатея», куда она поминутно заглядывала. — Это нестерпимо! В моде зигзаги, а мы все в цветах! Только платье успеет до нас дойти, как уже состарилось!

Лиза тоже перелистала несколько страниц.

— И на тюрбаны гонения. Ограничимся перьями.

Издание было прислано из лавки вместе с туалетами. Однако дамы подвергли критике каждую «новинку». На их лицах ясно читалось отчаяние.

— Нам не в чем выйти, когда государь объявит бал!

То, что объявит, не подлежало сомнению. Её величество слишком любит танцевать и чувствует себя после морских купаний гораздо лучше прежнего.

Ольга ворохом собрала туалеты и без всякого почтения всучила юной итальянке, привёзшей товар.

— Вот эти два ещё туда-сюда, и то если мы постараемся.

Девушка пыталась возражать, но её выставили за дверь. Какая наглость!

Были избраны наряды холодноватых стальных оттенков с рукавами — бараньими ножками и с покрывающими их отлогими воротниками.

— Думаю, мы всех затмим, — решила прекрасная егоза, беря графиню под руку.

— Даже петербургских дам.

— В особенности петербургских.

Обе засмеялись. Им впору было дружить, если бы Ольга не строила завоевательных планов. Она напоминала суетливую птичку: нижняя губка подобрана, маленькое тельце поминутно колышется, как огонёк свечи в шандале. Лиза чуть завидовала её стройности. Сама она округлилась и достигла того состояния, когда уже никто не скажет о даме: «молоденькая», но употребит слово «моложавая».

Тем не менее любили именно её. Нет, Ольгу тоже. Вон полицмейстер граф Пален перед отъездом в действующую армию пал на колени, умолял бежать с ним. А всего-то два раза поговорили…

Но Лизу — Лизу держали глубоко в сердце. Четыре года прошло, а Пушкин всё пишет элегии — будто встрепенётся среди рассеянностей жизни, вспомнит забытый идеал и снова с головой нырнёт в очередные дамские кружева, потому что память жжётся.

Ночью в открытое по жаре окно влетел камешек. На нём записка: «Я тут». Почерк знакомый до отвращения.

Графиня встала и затворила балкон. Новый ударился в стекло. Третий… десятый. Александр Раевский не был терпелив. Но если что-то считал своим, то уже не мог отпустить даже по слёзной просьбе.

— Что вам надобно?

— Спуститесь.

Молчание.

— Или я влезу.

— Вы с ума сошли. — Графиня накинула батистовую шаль с гладью — вышивка тяжелей ткани.

— Думали, я останусь в Белой Церкви, когда вас нет?

— За что вы меня преследуете?

— Я люблю вас. И вы, что бы ни говорили, любите меня. Это непоправимо.

— Непоправимо только ваше заблуждение. — Как её измучила наглая уверенность других людей, будто она их любит! Разве не в её воле разбираться со своим сердцем?

Раевский горько рассмеялся. Как она мечтала о нём когда-то! Как хотела быть рядом! Теперь всё дым. Не осталось ничего, кроме страха, что его ночной визит станет известен. Даже не спросила о детях, а они у бабушки в Белой Церкви. И не кто-нибудь, Александр возится с ними, пока мать-кукушка в Одессе принимает полимперии!

Высокая фигура кузена скрылась за чахлыми кустами акации. Лизе было больно смотреть, как ссутулился и потерял прежний лоск её кумир. Её первая любовь. Её мучитель, которого она за столько лет не сумела отогнать. Которого, несмотря на все мерзкие поступки, терпела и прощала, оправдывая неуместной страстью.

Но сегодня бедный полковник повёл себя чересчур дерзко. Город полон людей. Что они станут говорить о ней? О Михаиле? Нельзя, чтобы Александр оставался тут.