Разумеется, капризы и жестокость могли быть просто причудами монарха, не сдерживаемого никакими законами и жадного до власти. Они также могли быть реакцией на страх заговоров и опасностей, которые часто таились за почтительностью придворных, или просто способом распространить волю монарха на его бюрократов. Аммиан Марцеллин, прозорливый и прекрасно осведомленный наблюдатель за жизнью императорского двора в IV веке, вспоминал, что Константин II был во многих отношениях сдержанным человеком и правителем, но стоило ему заподозрить, что у него за спиной плетется заговор, как он обращался в дикого зверя. Даже в спокойные времена император и его шпионы постоянно вынюхивали, выслушивали и выслеживали любые намеки на заговор. Валентиниан I печально знаменит вспышками ярости: незначительные ошибки он порой карал ужасающими пытками и казнями. В назидание свите император держал возле своих покоев Золотинку и Невинность – двух свирепых и голодных медведей, готовых разорвать человека на куски⁸.

Как принципат, так и доминат, естественно, знали своих хороших и плохих императоров. Тем не менее монархический принцип быстро обрел практически повсеместное признание. Когда в 68 году н. э. самоубийство Нерона поставило крест на династии Юлиев-Клавдиев, к которой принадлежал Август, и привело к гражданской войне, ни один из авторитетных голосов не призвал к возрождению республики. К тому времени считалось, что только монархия может сдержать конфликты внутри элиты, которые едва не уничтожили Рим в последние десятилетия республики. История ее агонии стала политической притчей, с которой были знакомы и императоры, и римские элиты. Отныне господствовало мнение, что институты старого римского города-государства не подходят для управления огромной империей. С точки зрения провинций, монархия обеспечивала более эффективное администрирование и сдерживала безграничную алчность римских сенаторов, которых назначали губернаторами. В итоге в 68–69 годах н. э. звучали призывы не к восстановлению республики, но к возвращению “славных дней” Августа.

Хотя монархия – в тщательно замаскированной форме, созданной Августом, – теперь обладала огромной легитимностью, отдельные правители и династии были ее лишены. Римская империя была “наименее идеологизированной монархией Древнего мира”, поддерживаемой главным образом сложившимся в элите консенсусом, что на практике монархия – лучшее из возможных зол. С незапамятных времен Римское государство имело свой пантеон богов и в целом было овеяно священным ореолом. Со времени установления императорской монархии императоры стали олицетворением государства и переняли этот ореол. Сначала Август, а затем и все императоры, умершие на троне, были посмертно обожествлены. Таким образом они были включены в имперский культ, храмы и ритуалы которого распространились по всей империи. Но “поклонение” и “божественность” в глазах римлян не имели коннотаций, характерных для великих монотеистических религий. В представлении римлян не существовало огромной пропасти между мирами богов и людей. После смерти статус бога присваивался выдающимся личностям, которые были сверхлюдьми, а не богами в христианском смысле. Никто из римлян не верил, что император – хоть живой, хоть мертвый – был творцом и властителем вселенной. Представители римской элиты были реалистами, подкованными в политике. Когда посмертно стали обожествлять посредственных и даже ужасных императоров, эта честь потеряла весь смысл. Ни один представитель этой элиты, – включая даже жрецов, которые руководили жертвоприношениями в его честь, – не страшился и не стеснялся предполагаемого полубожественного статуса монарха, когда наступал момент всадить нож императору в спину⁹.

Если религия давала римскому императору лишь ограниченную поддержку, то династическая легитимность была еще слабее. Римское государство и империя существовали задолго до того, как Август создал монархию. Они отодвигали на задний план любую династию. Римская элита полностью отождествляла себя с государством и империей. Со временем она смирилась с тем, что монархия необходима для их сохранения. Лишь совершенно безумный и деспотичный император мог считать Римское государство и империю творением или владением его семьи на манер более поздних европейских феодальных монархий. Правителей с такими претензиями обычно ждал печальный конец. Периодически император пытался разделить власть между двумя своими сыновьями, но такая стратегия никогда не была основной.

По имперским стандартам римские династии существовали очень недолго. Династия Юлиев-Клавдиев, к которой принадлежал Август, правила 95 лет и продержалась у власти дольше, чем любая из тех, что последовали за ней. Поскольку древность династии почти везде служила важнейшим фактором ее легитимности, это объясняет, почему римские династии не находили верных сторонников и не занимали места в народном сознании. Даже в случае с Юлиями-Клавдиями, поскольку у Августа не было сыновей, линия наследования оказалась весьма запутанной. Движимая междоусобицами, усыновлениями, убийствами и неожиданными смертями, передача власти на протяжении четырех поколений происходила от одного потомка Августа и его жены Ливии к другому, пока династия не пресеклась со смертью Нерона. Это было характерно и для последующих династий. Как ни удивительно, за весь рассматриваемый в этой книге период императорский трон ни разу не переходил от отца к сыну хотя бы на протяжении трех поколений¹⁰.

Неспособность императорских династий к воспроизводству наблюдалась и во всей римской элите. Мужчины женились поздно и умирали рано. Город Рим в этом отношении был особенно нездоров. В I веке н. э. лишь один римлянин из десяти рождался при жизни своего деда по отцовской линии. Около трех четвертей консульских родов пресекались по мужской линии в каждом поколении. Учитывая малую ожидаемую продолжительность жизни, женщинам приходилось рожать по пять-шесть детей, чтобы поддерживать численность населения. Среди аристократок нормой считалось трое и менее детей. Римские женщины вовсе не были равны мужчинам, но обладали намного большим влиянием, чем во многих других древних обществах. Так, они могли по собственной воле разводиться с мужьями и часто прибегали к этому, не теряя своего имущества. Консервативно настроенные мужчины сетовали, что женщины из элиты предпочитают легкую и роскошную жизнь воспитанию детей. Август дважды принимал законы, обязывающие женатые пары заводить хотя бы трех детей и предполагающие штрафы и другие наказания в том случае, если они этого не делали, но эффект от них оказался лишь краткосрочным. Ни одному знакомому мне правителю ни в одной другой империи не приходилось отдавать такие приказы благородным семьям. Если отношение римской элиты к воспроизводству и было уникальным, то это, вероятно, отчасти объясняется столь же уникальным отношением Рима к усыновлениям: “Ни римское законодательство, ни общественное сознание не различало сыновей по рождению и усыновленных детей”¹¹.

Закон об усыновлении давал огромные преимущества императорской династии. Если император и его жена не имели детей или если их сыновья умирали, они могли усыновить подходящего кандидата в наследники. Обычно, хотя и не всегда, эти кандидаты были их родственниками. Некоторые из наиболее известных и успешных императоров в римской истории были усыновлены своими предшественниками на троне: например, так случилось с четырьмя великими монархами II века н. э. – Траяном, Адрианом, Антонином Пием и Марком Аврелием. Единственным недостатком прекрасного во всех остальных отношениях принципа было то, что прибегнуть к усыновлению разрешалось только при отсутствии у мужчины своих законнорожденных сыновей, которые могли бы унаследовать его собственность и статус. Подмена своего сына приемным обычно осуждалась.

В результате при наличии биологических наследников сыновья почти всегда сменяли своих отцов на престоле. С учетом средней продолжительности жизни большинство биологических сыновей наследовало трон в молодости, а чаще – в отрочестве. В связи с этим им недоставало знаний, зрелости и уверенности, чтобы справляться со своей ролью. Молодой император погружался в море соблазнов. Самодисциплина и самопознание имели чрезвычайную важность для монарха, но в отрочестве ни одно, ни другое не дается легко. Яркие представители римской золотой молодежи – Калигула, Нерон и Коммод – не желали нести тяжкую ношу управления империей и не подходили по характеру на роль императоров. В отличие от своих визави из других имперских систем, они не имели поддержки традиций, институтов и идеологий. Как отмечалось ранее, династическая и религиозная легитимность в Риме отличались слабостью. Кроме того, поскольку монархия Августа заявляла о себе как об очередном воплощении республики, она не претендовала на наследование престола, что делало положение молодого монарха еще более шатким.