В. О. Ключевский в своем очерке, посвященном Ордину-Нащокину, писал: «Ворчать за правду и здравый рассудок он считал своим долгом и даже находил в том большое удовольствие. В его письмах и докладах царю всего резче звучит одна нота: все они полны немолчных и часто очень желчных жалоб на московских людей и московские порядки. Ордин-Нащокин вечно на все ропщет, всем недоволен: правительственными учреждениями и приказными обычаями, военным устройством, нравами и понятиями общества. Его симпатии и антипатии, мало разделяемые другими, создавали ему неловкое, двусмысленное положение в московском обществе. Привязанность его к западноевропейским порядкам и порицание своих нравились иноземцам, с ним сближавшимся, которые снисходительно признавали в нем «неглупого подражателя» своих обычаев. Но это же самое наделало ему множество врагов между своими и давало повод его московским недоброхотам смеяться над ним, называть его «иноземцем». Двусмысленность его положения еще усиливалась его происхождением и характером. Свои и чужие признавали в нем человека острого ума, с которым он пойдет далеко. Этим он задевал много встречных самолюбий, и тем более что он шел не обычной дорогой, к какой предназначен был происхождением, а жесткий и несколько задорный нрав его не смягчал этих столкновений».

Историк отмечает и то, что в письмах царю и других документах Ордин-Нащокин нередко проявлял скромность, даже самоуничижение — но не выше ставил и способности своих знатных врагов, на которых постоянно жаловался. «Перед всеми людьми, — писал он царю, — за твое государево дело никто так не возненавижен, как я». Он называл себя «облихованным и ненавидимым человеченком, не имеющим, где приклонить грешную голову». При каждом столкновении с влиятельными недругами он просил царя отправить его в отставку, оговариваясь, однако, что от этого пострадают государственные интересы. Ключевский продолжает: «Афанасий знал себе цену, и про его скромность можно было сказать, что это — напускное смирение паче гордости, которое не мешало ему считать себя прямо человеком не от мира сего: «Если бы я от мира был, мир своего любил бы», — писал он царю, жалуясь на общее к себе недоброжелательство. Думным людям противно слушать его донесения и советы, потому что «они не видят стези правды и сердце их одебелело завистью». Злая ирония звучит в его словах, когда он пишет царю о правительственном превосходстве боярской знати сравнительно со своей худородной особой. «Думным людям никому не надобен я, не надобны такие великие государственные дела… У таких дел пристойно быть из ближних бояр: и роды великие, и друзей много, во всем пространный смысл иметь и жить умеют; отдаю тебе, великому государю, мое крестное целование, за собою держать не смею по недостатку умишка моего»»[45].

Важную роль в осуществлении курса на развитие национальной экономики Ордин-Нащокин отводил зарубежному опыту, развитию деловых связей с заграницей. Для этого следовало возвысить роль Посольского приказа в государственных делах. Без ведома «государственных посольских дел оберегателя» никакие государственные акты и распоряжения не могли иметь законной силы. Он исходил из того, что Посольский приказ есть «око всей России» и службу в нем следует поручать «беспорочным, избранным людям во всем освидетельствованным разумом и правдою». Он доказывал пагубность «неформальных» отношений высокопоставленных бояр и дьяков с иностранными представителями, в ходе которых заключались сделки, в ущерб «казенной прибыли». «Не научились, — доказывал он царю, — посольские дьяки при договорах на съездах государственные дела в высокой чести иметь, а на Москве живучи бесстрашно мешают посольские дела в прибылях с четвертными и с кабацкими откупами». Он требовал, чтобы «думные дьяки великих государственных дел с кружечными делами не мешали бы и непригожих речей на Москве с иностранцами не плодили бы»[46].

Чтобы понять значимость деятельности Ордина-Нащокина во главе Посольского приказа, необходимо вкратце рассмотреть, чем занималось это учреждение и как оно возникло. В Киевской Руси особого ведомства, занимавшегося внешней политикой, не существовало — ее регулировал князь при участии должностных лиц своей администрации. В Московской Руси особую роль в управлении заняла Боярская дума, постоянный совещательный орган при великом князе, а потом и при царе. На ее заседаниях обсуждались важнейшие вопросы внутренней и внешней политики, принимались решения с формулировкой: «государь указал и бояре приговорили». Дума ведала приемом иностранных послов, ведением переговоров, составлением дипломатических документов. Согласно этикету царь (великий князь) принимал послов только в самых важных случаях, все дела они решали с боярами. Не случайно Иван Грозный говорил английскому послу Р. Ченслеру: «У нас издавна того не ведетца, что нам, великим государем, самим с послы говорить»[47].

С усилением центральной власти Боярская дума, выражавшая интересы княжеско-боярской аристократии, стала «задвигаться» на задний план. Уже в правление Василия III была создана «Ближняя дума» из доверенных лиц великого князя, решавшая все важнейшие вопросы, касающиеся в том числе и внешней политики. Это учреждение сохранилось и в XVII веке, о чем упоминал Ордин-Нащокин в письме царю: «В Московском государстве искони, как и во всех государствах, посольские дела ведают люди тайной Ближней думы». Служивший в России наемник-француз Жан Маржерет в своих записках начала столетия писал: «Определенного числа членов Боярской думы не существует, так как от императора зависит назначить, сколько ему будет угодно. При мне оно доходило до тридцати двух членов. Тайный Совет для дел особой важности состоит обычно из самых близких родственников императора… Сверх того в думе держат двух думных дьяков… Один из них тот, в ведомство к которому направляют всех послов и дела внешней торговли. Другой тот, в ведомстве которого все дела военных» [48].

Думные дьяки, вначале бывшие простыми писцами, со временем стали играть важную роль в государственных делах. В совершенстве изучив делопроизводство и правила дипломатического этикета, они участвовали в решении всех вопросов внешней политики. Г. Котошихин в своих записках отмечает: «А на всяких делах закрепляют и помечают думные дьяки, а царь и бояре ни х каким делам, кроме того что послы прикладывают руки к договорным записям, руки своей не прикладывают». «Худородные» дьяки, происходившие из дворянства или духовенства и чуждые сословной спеси, были незаменимым орудием в борьбе верховной власти с боярами. Именно они заняли ведущее положение в приказах — органах государственного управления, возникших в начале XVI века. К середине столетия оформилась приказная система, в которой главную роль играли четыре «старших» приказа — Поместный, Разрядный, Земский и Посольский. Последний, созданный в 1549 году, тоже возглавил дьяк — Иван Михайлович Висковатый. В 1561 году этот доверенный советник Ивана Грозного был также назначен «печатником», или хранителем Большой государственной печати, что было вполне разумно: печать прикладывалась прежде всего к дипломатическим документам.

Дьяки, руководившие «старшими» приказами, участвовали в заседаниях Боярской думы и носили звание думных, в то время как главы остальных приказов (их в разное время насчитывалось до сорока) назывались приказными дьяками. Их статус был существенно ниже: если думных дьяков писали в документах с отчествами в полной форме, то приказных — в краткой (Иван Петров сын Данилов) или вовсе без отчеств. Подьячие, к которым перешли канцелярские обязанности, и вовсе писались одним именем в уничижительной форме — Ивашка, Васька и т. д. При Федоре Ивановиче в штате Посольского приказа помимо посольского дьяка и его «товарища» (заместителя) работало 15–17 подьячих и несколько толмачей, то есть переводчиков.