90-е годы XX века положили начало этапу новейшей истории России, отмеченному отменой цензуры и безбрежным плюрализмом мнений. Время вынесло на поверхность суждения, опровергающие прежние подходы. Пересмотр, казалось бы, навсегда устоявшихся взглядов на предшествующую историю сопровождался ниспровержением авторитетов, появлением иных, прямо противоположных устоявшимся, теорий и оценок. При этом обвинительный уклон, свойственный в то время многим авторам, рисовал прошлое Отечества в весьма мрачных тонах. Привлекательность такому подходу придавало привлечение ранее неизвестных, забытых, а порой и скрытых завесой секретности, замалчиваемых источников. Появление новых фактов и концепций повергало ученый мир в растерянность. Тем не менее познавательный процесс, отбрасывая крайние суждения, во всё большей мере выявляет тенденции к тому, чтобы определить сущность, обозначить смысл того, какие ценности остаются незыблемыми, нетленными, на что далее следует опираться, во имя какого будущего созидается настоящее. Все больше людей задается вопросом: какой должна быть идея, указывающая путь России в будущее? Это, как и отрицание потребности в такой идее, вызывает к жизни многочисленные дискуссии. Они ведутся на разных уровнях и в разных кругах — научных и околонаучных.

Тем, кто посвятил себя историко-философскому знанию, известна великая сила идей, созидавших и двигавших сообщества в пространстве и времени. Эти идеи — революционные, радикальные, либеральные, религиозные, утопические, эволюционные — произрастали и на русской почве. «Новейшая Россия, ее общественная мысль, неизбежно вынуждена будет решать идейные вопросы, искать и находить нужные ответы, тем самым выстраивая свой путь в будущее», — написал президент Финляндии Мауно Койвисто, находясь под впечатлением от крушения Советского Союза и вызванных этим потрясений. Исходя из исторического опыта прошлого Руси, Российской империи, Советского Союза, он обосновал свои взгляды в книге «Русская идея»[2]. Наделенный глубокими познаниями политик прослеживает трансформацию духовных ценностей, питавших российскую государственность на различных этапах ее исторического пути. Мауно Койвисто отнюдь не одинок в своих историко-философских изысканиях. Изучением исторических процессов, их генезиса под воздействием разного рода идей, заблуждений, ошибок и вызванных этим последствий увлечены многие мыслящие люди, как в России, так и за ее пределами.

При этом в истории еще остается немало непознанного, непроясненного. Масштабная исследовательская работа не терпит поспешности, предполагая сопоставление взглядов, оценок, суждений на основе объективности и профессионализма. Обращаясь к исследованию судеб таких выдающихся исторических личностей, как А. М. Горчаков, Н. П. Румянцев, А. Л. Ордин-Нащокин и других, внесших несомненный вклад в строительство российской государственности, испытывая глубокое уважение к истории, автор исходит из того, что не следует обходить ее острые углы, стыдливо маскируя просчеты и провалы. «Я люблю Россию больше жизни, — говорил Петр Чаадаев, — но истину я люблю еще больше». Приходится исходить из того, что исторические факты — упрямая вещь, а попытки их облагораживать, интерпретировать в желаемом духе деформируют и искажают представление об историческом пути поколений. Это, в свою очередь, обрекало и будет обрекать нас на ошибки, на которые указывает предшествующий, не осознанный как положено исторический опыт.

По мере того как массовое сознание освобождается от культового восприятия царей, императоров, вождей, из глубин прошлого все больше проступают личности, благодаря которым Россия проследовала сквозь время, сохраняя и возвышая себя в сообществе других стран и народов. Появляется возможность осознать разницу между теми, кто искренне, не щадя сил, заботился о государственных интересах, и теми, кто, злоупотребляя властью, движимый честолюбием и жаждой славы, вел государство в тупик. Исключительно важная задача состоит именно в том, чтобы выводить из тени имена и деяния подлинных устроителей России.

В историческом центре Великого Новгорода вот уже более полутора столетий возвышается грандиозный памятник «Тысячелетие России»[3]. Он был воздвигнут в 1862 году к тысячелетнему юбилею начала княжения на Руси варяжского князя Рюрика. Тем самым были созданы предпосылки к консолидации разделенных усобицами восточнославянских земель в единое государство. Создатели монумента постарались вместить в его пространство образы выдающихся соотечественников, внесших исключительный вклад в многовековую историю России.

Наше внимание к памятнику обусловлено тем, что среди многих видных деятелей разных эпох и царствований на нем представлен и Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. В этом факте скрыта определенная загадка. В силу каких заслуг боярин времен Алексея Михайловича оказался в ряду выдающихся соотечественников и был уравнен с ними? Уже одно это обстоятельство побуждает к тому, чтобы попытаться понять смысл того, что связано с именем и служением Ордина-Нащокина. Это знание должно быть настолько глубоким, чтобы по возможности полно представить масштаб его личности, осознать то, что позволило потомкам отвести Ордину-Нащокину столь почетное место на пьедестале отечественной истории. Прояснить истинное значение этого деятеля далекого прошлого Руси совсем не просто. Афанасий Лаврентьевич не принадлежал к числу тех государственных деятелей, кто в царствование Алексея Михайловича предопределял ход событий и, тем более, был их творцом. Многое из того хорошего и плохого, что происходило на авансцене государственной жизни, не было связано с его участием. Люди, оказавшиеся на острие событий той эпохи, затмили собой то существенное, что нам хотелось бы знать о их современнике — Ордине-Нащокине. Несомненно, однако, что после его ухода из жизни новаторские проекты, которые он вынашивал и стремился продвигать, оказались востребованы, введены Петром I в оборот государственной политики.

Большую часть государевой службы, охватившей пять десятилетий жизни Ордина-Нащокина, его держали в отдалении, в лучшем случае на вторых ролях. При жизни ему мало в чем довелось проявить себя в роли «первой скрипки». И если какое-то время ему удалось служить на первых государственных должностях, то время это было недолгим. При этом он неизменно испытывал на себе давление со стороны вельможного окружения государя. «Они службишке нашей мало доверяют», — говорил он в таких случаях. Такова была общепринятая практика того времени — судить о человеке не по его делам, а по сословной принадлежности, в чем он, как известно, «отечеством не вышел». Он оказывался востребован лишь там и тогда, где требовались дипломатическое искусство и государственная мудрость, где никто другой не мог справиться с нагромождением обстоятельств. При этом в источниках его участие обозначается буквально одной-двумя строками, а если он и присутствует, то где-то там, где должен занимать место по его рангу и сословию. При том что пространство царствования Алексея Михайловича плотно заселено сонмом ярких, состоявшихся личностей, остаются до конца непроясненными причины и обстоятельства, по которым о Нащокине заговорили лишь потом, когда, как водится, настало время «остановиться, оглянуться».

Это время пришло в середине XIX века. Именно тогда постепенно начали приоткрываться масштаб этой выдающейся личности и ее заметная роль в судьбе российской государственности. Исторические документы из архивных хранилищ приоткрывали свидетельства о служении россиянина, представление о котором, казалось, навсегда кануло в бездну времени. Были выявлены источники, из которых видно, сколь сложны были окружающие его судьбу обстоятельства, как неблагожелательно относились к нему соотечественники, насколько неординарна личность их современника. Нашлись и другие — те, в которых Ордин-Нащокин говорит о себе сам. Это его личные письма, записки, донесения царю.