После трехлетнего заточения, едва покинув Москву, шведская делегация вынуждена была задержаться в северо-западном приграничье. Из Стокгольма поступило указание вступить в переговоры об условиях перемирия. Война изрядно истощила и изнурила участников конфликта, ни та ни другая сторона не располагала ни ресурсами, ни людскими резервами, чтобы ее продолжать. Воевода Царевича-Дмитриева Ордин-Нащокин был включен царем в состав переговорщиков от Московии заочно. Он, все это время находясь в эпицентре событий, как никто другой видел расклад сил, остро чувствовал ситуацию. От того, где, в какой обстановке будут проходить переговоры, по его мнению, во многом зависел и их исход. Учитывая это, необходимо было заранее выбрать место их проведения. Присутствие в окрестностях русских войсковых частей могло оказывать существенное влияние на атмосферу, на весь ход переговоров. От псковского воеводы Хованского требовалось быть готовым к тому, чтобы совершить маневр войсками, обеспечить военное присутствие на прилегающих к месту их проведения территориях. Однако тут-то и возникли те самые «помешки». Благоприятный момент был упущен, начало переговоров пришлось отложить, и не по вине шведской стороны.

Главный от Москвы на переговорах князь Иван Прозоровский так обрисовал перед представителем царя обстановку, в которой оказались он сам и его коллега Ордин-Нащокин: «Хованский государеву делу чинит поруху для чести своей и его, боярина, бесчестит, приказывал к нему при многих своих полчанах, что будто он, князь Иван, его, боярина больше тремя местами, и он, боярин, то поставил в смех. Да он же, Хованский, приказывал к нему, боярину, чтоб он товарища своего, Афанасия Лаврентьевича Нащокина, ни в чем не слушал, будто товарищ доведет его до беды, но великий государь ему, боярину, указал с товарищем своим во всем советоваться и во всем ему верить, потому что он немецкое дело знает и немецкие нравы знает же. Ион, боярин, поставил это в смех»[39].

То, что Хованский стоял «тремя местами» выше князя Прозоровского, давало ему право с насмешкой отвергать любое, даже весьма важное государево дело. К его ненависти явно примешивалось завистливое чувство придворного, которого обошли государевым вниманием, выказав особое доверие другому, «худородному» дворянину. Ордин-Нащокин же свое отношение к Хованскому выстраивает исходя из интересов дела, зная его неспособность управлять, принимать правильные решения. Не только исходя из прежнего опыта общения с ним во время «псковского гиля», но и ознакомившись с тем, как поставлено дело здесь, где теперь хозяйствует Хованский, дипломат убедился, насколько тот не на месте. Он настоятельно советовал царю: «Переменить воеводу и велеть быть у такого дела, с которое его станет». И объяснял причины: «Князь Иван был многих городов владетель, только в Псковском государстве он с промыслом своим не надобен; во всяком деле сила в промысле, а не в том, что собрано людей много; и людей много, да промышленника нет, так ничего не выйдет. Шведы, видя таких промышленников, говорят, чтоб половину рати продать да промышленника купить. И теперь Хованский, вышед из Пскова, стоит даром, рать помирает с голоду, а к промыслу не допустит, обжигает себе русские города, а неприятель радуется, что люди из домов своих выбиты, а к промыслу не допущены. Лучше было рати оставаться во Пскове: и неприятелю было бы страшнее, и люди были бы в покое и к службе наготове. Обо всем этом надобно рассмотрение воеводское. Нельзя во всем дожидаться указа государева. Знаю и сам, что великому государю годно, чтоб мы между собою были в совете, и у меня за свое дело вражды никакой нет, но о государеве деле сердце болит и молчать не дает, когда вижу в государеве деле чье нераденье»[40].

Царь, обвиняя обе стороны конфликта, в своем послании выговаривал каждому из них за то, что государево дело зашло в тупик. Тем не менее отдельно, в личном послании Хованскому, Алексей Михайлович дал понять, как князь выглядит в этом конфликте, и попутно откровенно высказал, какова на деле его репутация. Едва сдерживая свой гнев, царь пишет: «Афанасий, хотя отечеством и меньше тебя, однако великому государю служит верно, от всего сердца, и за эту службу государь жалует его своею милостию: так тебе, видя к нему государеву милость, ссориться с ним не для чего, а быть бы вам с ним в совете и служить великому государю сообща; а тебя, князя Ивана, взыскал и выбрал на эту службу великий государь, а то тебя всяк называл дураком, и тебе своею службою возноситься не надобно; ты хвалишься, что тебе и под Ревель идти не страшно; и тебе хвалиться не довелось, потому что кто на похвальбе ходит, всегда посрамлен бывает; и ты этою своею похвальбою изломишь саблю; за что ты тех ненавидишь, которые государю служат верно? Тебе бы великого государя указ исполнить, с Афанасьем помириться, а если не помиришься и станешь Афанасья теснить и бесчестить, то великий государь велел тебе сказать имянно, что за непослушанье и за Афанасья тебе и всему роду твоему быть разорену»[41].

Царь видел, что знатное происхождение нисколько не препятствует Хованскому слыть дураком, и остро чувствовал, в какой мере такие государевы люди порочат высшее сословие. Тем не менее до конца своего царствования Алексей Михайлович так и остался в плену древних сословных представлений. Хованский и далее продолжал демонстрировать свои задатки. Тогда, получив выволочку от царя, он пытался оправдаться, изворачивался, насколько хватало ума, насколько позволял диктат собственной гордыни. Пытаясь сохранить лицо, всякий раз не упускал момента, чтобы опорочить Нащокина. Со «вторым изданием Малюты Скуратова» отныне он будет общаться лишь через посредников: «Скнязем Прозоровским и со всеми другими послами недружбы и ссоры у меня нет, только перебранивались на письме; досадно мне то, что пишут ко мне с указом; прежде наша братья за честь свою помирали. Недружба у меня с Афанасьем Нащокиным, и хотя в отписках пишется князь Прозоровский, только все затейки его, Афанасьевы, ищет он мне всякого зла. Князь Прозоровский Афанасью говорил, чтоб он со мною был в совете, но он князя не слушал. По приказу великого государя я все покину, Афанасья прощаю и вперед с ним в совете и в любви быть рад; знаю я, что Афанасий человек умный, великому государю служит верно, и государская милость к нему есть; в прежние времена и хуже Афанасья при государской милости был Малюта Скуратов; я Афанасья не знаю, слыхал про него от людей и большой вражды у меня с ним нет, только что на письме другу друга ума отведывали; а как я с ним увижусь, то иных ссорщиков перед ним поставлю»[42].

Любопытный отзыв о Хованском оставил барон Мейерберг: «Хованский, известный всему свету своими поражениями, бешено смелый; увлекаясь безрассудной горячностью, он всегда налетает или наступает на неприятеля; никогда не взвесив сил его на весах рассудка; невежда во всех военных науках, тем не менее считается достойным начальствовать войском, потому что ведет свой род от сына Олъгерда Великого князя Литовского»[43].

Хованский, в силу присущих ему индивидуальных качеств, не случайно оказался вовлечен в водоворот событий, вызванных борьбой между Милославскими и Нарышкиными за обладание престолом. Попытка вмешаться в этот кровавый конфликт, призвав на свою сторону стрельцов, оказалась бессмысленной авантюрой. Он и его сын были казнены. Итог его жизни воплощен в «Хованщине» — выдающемся оперном произведении Модеста Мусоргского.

Князь Иван Семенович Прозоровский (1618–1670) — еще одна крупная фигура царствования первых Романовых. Род Прозоровских, происходивший от Рюриковичей, пользовался в прежние времена особым почетом. Его представители выдвигались на высшие государственные посты, но нередко становились жертвами своей вовлеченности в конфликты влиятельных кланов. Особенно пострадал род Прозоровских в годы царствования Ивана Грозного, когда трое его представителей были казнены. При воцарении Алексея Михайловича Ивану Семеновичу досталась высокая честь привести к присяге новому царю жителей Нижнего Поволжья и Предкавказья. Далее его карьера получила продолжение на административном, военном и дипломатическом поприщах.