Мы ничего не знаем о том, как жило их семейство в годы Смуты, когда Псковщина подвергалась набегам то поляков, то шведов, то своих самозванцев. Известно, что юный Афанасий был любознателен и прилежен в учебе. Он не только обучился у местного священника русской грамоте и счету, но и узнал от заезжего поляка основы польского и латинского языков. В отличие от остальной Руси в приграничном Пскове знание иностранных языков было делом обычным. Необычной была тяга дворянского отрока к чтению, сохранившаяся на всю жизнь. Детей с такими наклонностями нередко отдавали в монахи, но Афанасия ждала иная судьба. В 15 лет отец отвез его в Псков и записал на государеву службу как «сына боярского» — это было не сословное обозначение, а название незначительной служилой должности. После этого юноша вернулся в родную Опочку, где нес службу до начала 1630-х годов. Тогда, приехав по делам в Псков, он подружился с местным дворянином Василием Колобовым и сосватал за себя его дочь Пелагею. Как и большинство русских женщин того времени, Пелагея Васильевна бледной тенью прошла по страницам истории; супруг не упоминал ее имени в документах, не писал ей нежных писем, да и читать она, вероятно, не умела. Из их детей известен только сын Воин. Это редкое имя отсутствует в святцах: возможно, оно отражало патриотизм Афанасия, его желание, чтобы сын стал защитником Отечества. Есть и другая вероятность: имя было дано в честь кого-то из предков, как позже одному из потомков родственного семейства Нащокиных Воину Васильевичу, отцу того самого пушкинского друга. Как бы то ни было, в будущем Воин оказал заметное и совсем не благотворное влияние как на карьеру отца, так и на всю его жизнь.
Пока же Афанасий Лаврентьевич перебрался в Псков, где завел себе дом и торговое дело. Пользуясь знанием языков, он познакомился с иноземными купцами и продавал им традиционные русские товары — зерно, сало, пеньку. Но торговля, даже самая выгодная, не могла утолить его амбиций: он мечтал сделать карьеру дипломата, которая больше привлекала его, чем военная или административная служба. Помогло то, что его тесть Колобов был знаком с думным дворянином Богданом Дубровским, заместителем начальника приказа Большой казны Ф. И. Шереметева, «тайнейшего и начальнейшего боярина в царстве». Около 1640 года Ордин-Нащокин отправился в Москву, где Дубровский представил его своему начальнику и другим вельможам. Вероятно, сведущий и учтивый гость из Пскова произвел на них хорошее впечатление, поскольку уже в 1642 году его допустили к участию в межевом съезде, призванном урегулировать русско-шведские пограничные проблемы. Опыт оказался удачным: в следующем году ему было поручено самостоятельное и куда более важное дипломатическое задание.
В начале 1640-х годов после нападения казаков на турецкую крепость Азов резко обострились отношения Руси с Османской империей и вассальным ей Крымом. Воевать с ними Москва не могла — не только из-за того, что еще не восстановила силы после смуты, но и из-за боязни, что турки в случае войны заключат союз с недавним своим врагом, Речью Посполитой. Необходимо было проверить возможность такого поворота событий, собрав информацию в придунайской Молдавии — она граничила как с Польшей, так и с Турцией, в зависимости от которой находилась. Ходили слухи, что в столице княжества Яссы осуществлялись контакты между польскими и османскими дипломатами. Чтобы проверить это, туда осенью 1643 года была послана русская делегация во главе с Ординым-Нащокиным. С собой они везли подарки господарю Василию Лупу — 11 сороков и пять пар соболей и шкуру редкой чернобурой лисы. Ехать пришлось через Украину тайно, поскольку польские власти велели задерживать всех прибывающих из России.
Добравшись до Ясс, дипломаты были радушно приняты господарем, который надеялся на помощь Руси против османской деспотии. Он даже высказал просьбу о принятии Молдавии в русское подданство, хотя обе стороны понимали, что речь идет о простой дипломатической вежливости — Турция не потерпела был такого ущерба своим интересам. Однако Василий Лупу обещал оказать послу всю возможную помощь в сборе информации: «Где ни услышу де какое дурно к ево царскому величеству, или што де мне укажет его царское величество, и яз де готов ему, государю, головой своей служить». Чтобы обмануть турецких и польских шпионов при дворе, господарь объявил, что московский гость поступил к нему на службу, брал его в поездки к османской границе, помог наладить отправку донесений в Москву. В короткое время Ордин-Нащокин довольно много узнал о намерениях польского и турецкого дворов и их возможных контактах. Не укрылись от его глаз и военные приготовления на границе с Русью; обо всем этом он написал подробный отчет, позже представленный царю и его приближенным.
В своих донесениях он рекомендовал наладить с дружественной православной Молдавией более тесные отношения — например, присылать туда на продажу украшения из золота и серебра. Не упустил случая и покритиковать организацию посольской службы и недостатки русской политики в целом: «Житье наше русское, что царя-колокола звон — што доле от колокольни отойдешь, то больши слышат». Только в самом конце года, завершив дела, дипломат возвратился в Москву. Надежда войти после успешной миссии в штат Посольского приказа не оправдалась: ему пришлось вернуться в Псков, к прежним торговым делам. Но довольно скоро о нем вспомнили по схожему поводу — разнеслись слухи о подготовке вторжения поляков на Русь теперь уже на северном, прибалтийском фланге. Ордину-Нащокину поручили проверить сведения, и он снова, как и в Молдавии, прибегнул к помощи местных информаторов. Через доверенных лиц он наладил связь с архимандритом православного Духова монастыря в Вильно Никодимом, и тот сообщил, что о нападении на Русь в ближайшее время не может быть и речи, поскольку Речь Посполитая охвачена внутренними смутами. Эти сведения подтвердили специально посланные Ординым-Нащокиным в Литву купцы.
Тем временем слухи сыграли свою роль: жители Пскова и других пограничных уездов стали покидать насиженные места, боясь польского вторжения. Призвав к себе Ордина-Нащокина, псковский воевода приказал ему успокоить людей, ссылаясь на полученные им из Польши сведения. Очевидно, с этой задачей он тоже справился успешно, поскольку после восшествия на престол в 1645 году Алексея Михайловича новые власти включили его в состав воеводского управления — местной администрации Пскова. После этого его имя не упоминалось в официальных бумагах целых пять лет, и только «гиль» 1650 года снова вовлек его в большую политику. Как уже сказано, причиной тогдашних волнений стала афера купца Федора Емельянова, скупившего для продажи шведам немалую часть продававшегося на Псковщине зерна. Это вызвало недовольство местных жителей не только из-за того, что привело к резкому подорожанию хлеба, но и потому, что передача потенциальному врагу денег и стратегического сырья воспринималась как косвенная поддержка новой шведской агрессии против Руси.
Умудренные опытом предков, жители Пскова, как и Новгорода, были движимы патриотическими побуждениями и, вопреки благостным заверениям местного начальства, реально оценивали обстановку, предостерегая царя: «Шведы мирный договор во всем нарушали, православную веру у русских зарубежных людей отняли, церкви божие осквернили, попов на Руси ставить не дают, а крестьянских детей крестят своими немецкими попами в своих кирках». Народ по-своему понимал последствия этой акции: «Государеву казну денежную и хлебную шведские немцы возьмут… Твоею казною хотят нанять иных орд немецких людей и идти с ними под Великий Новгород и Псков»[17]. Так говорилось в челобитной царю, поданной участниками «гиля» 12 мая.
К «бунташным» событиям подобного рода, какими бы они по своей природе ни были, обычно примазывается та часть населения, которая обнаруживает готовность «половить рыбку в мутной воде». Соблазну легкой наживы поддались многие: ярыжки, кабацкие люди, стрельцы, посадские. Но постепенно наступало прозрение, пошли разговоры: «Не навести бы нам на себя за нынешнюю смуту такую же беду, какая была при царе Иване» (речь шла о расправе царя над Новгородом и Псковом в годы опричнины). К тому времени хаос и разорение в городе достигли пика, обильно пролилась кровь. С приходом подкреплений, вызванных воеводой, беспорядки удалось подавить, их зачинщики были схвачены. Только тогда от государя последовало разъяснение смысла и целей предпринятой верховной властью акции: «По вечному докончанию с шведским королем надобно было отдать всех перебежчиков, а довелось тех перебежчиков, православных христиан, в шведскую сторону отдать в лютеранскую веру с 50 000 душ, и мы велели за них дать деньги 190 000 рублей, и в то договорное число отпущено было с Логином Нумменсом только 20 000… Хотя бы вам в хлебе и прямое оскудение было, так вам бы надобно было бить челом нам, великому государю, и мы бы приказали привезти к вам хлеба».
