Петьке стало и легко, и в то же время стыдно. Легко от того, что не всем дозволено на этом свете потешаться над ним, стыдно – трусишка он, хотя зачем невинную собаку камнем бить?.. Он не пошёл к дому Кости, вышел за деревню, сел под зарод сена и как окаменел. Сидел, вслушиваясь в тишину и вглядываясь в темноту.
Он увидел пронзительную красоту мира, увидел, хотя ночь окутала землю тёмной шалью; должно быть, первая звёздочка, сорвавшаяся с неба, угодила в прорешку облаков и прочерком своим как зацепила встревоженную струну в душе Петьки: услышал само дыхание земли, – должно быть, молчание ночи родило звук, очень похожий на далёкое слово; он кусал нижнюю губу и рукавом вытер сухие глаза – хотелось заплакать, а слёз не было. Пахло сеном, пахло пылью, пахло деревней. Этот зарод метал бригадир Жуков. Не мужик, – бык.
От его большой ленивой фигуры, красной шеи, какого-то неповоротливого жёсткого лица, постоянно веет чугунной силой. Говорят, в войну он был в плену у немецкого бауэра, потом пятилетку долбил уголь в Донбассе – наш плен: но ни плен, ни каторжная работа не убавили в нём здоровья. Петька очень завидовал Жукову: вот бы ему такое бычачье здоровье! Брат у бригадира есть, такой же бык, на войну не брали, как сухорукого, зато детишек этот сухорукий настрогал полволости. Под зародом сидел совсем не прежний Петька, как бы постигая таинственный смысл жизни и прощаясь с прошлым, сидел в томительно-радостном ожидании, ошалевший от непонятного волнения, уже повзрослевший человек. Долго играли гармошки на деревне, девки пели озорные частушки.
Мимо шли двое, шли и тихо разговаривали. Петька из тысяч голосов признал бы голос Кости Серегина. Второй был… рябая Нюшка! Месяц назад Нюшка приехала из педучилища, говорили на деревне, учительствовать будет дома.
– Вы не будете против, любезная Анна Павловна, если мы присядем? Устал я в последние дни. Пока трактор сдавал, отец ещё хлев велел на другое место перетащить… Оставил отец ногу под городом Орлом. Солдат, он и есть солдат, сегодня жив, завтра – бои и… до свидания, города и хаты.
Парочка остановилась против зарода. Петька видел силуэт Кости, видел Нюшку, прижавшуюся к Косте. Он весь вжался в сено, боясь быть замеченным.
Костя расстелил под зародом пиджак, оба сели. Костя стал рассказывать, как ещё в седьмом классе «положил глаз» на Нюшку, повинился, что именно он положил комок смолы под Нюшку, – поревела столько Нюшка над испоганенным тёмно-синим платьем, выменянным матерью у эвакуированных из Ленинграда на два пуда муки.
– Кавалеры, – смеётся Нюшка. – Один яйцами потчует, другой смолой пятнает. А кто мне крысу дохлую в валенок сунул?
Послышалась возня, и Нюшкин низкий, страшный звук:
– У-у!.. У-уу!
– Какая Вы недотрога… Я думал, в городе любят по-другому.
Петька слышал, как Костя сплюнул в его сторону.
– Уйду вот, убьют, плакальщиков на чужой стороне ноль целых хрен десятых, – упавшим голосом говорит Костя. – Буду гнить в какой-то канаве, а ты замуж упорхнёшь: детки, муж – Петька Смычонок (Смычонками звали всю фамилию Коноваловых). А тут бы Вы ждали, разлюбезная Анна Павловна…
Опять возня, пыхтение. Петьку трясло. Он оттягивал рукой ворот рубашки – туго мать сшила! – и вдруг закричал, вскочил, не соображая, набросился на Костю и стал стаскивать его с барахтающейся внизу Нюшки. Костя стал сопротивляться, откинул его, как котёнка, но этого было достаточно, чтобы Нюшка выскочила из-под зарода.
…Анна Павловна помнит, как прижав локти к бокам, давясь рыданиями, бежала домой. Ей было стыдно. Лицо горело. Она боялась, что наткнётся на прогуливающуюся парочку, боялась, что её услышат… Одна туфелька свалилась где-то, вторую, взвизгнув на предельно высокой ноте, сама кинула в овраг. Из полевого густого мрака сорвалась сова, со слабым шорохом, беззвучным тёмным пятном перелетела над головой и сгинула. Анна Павловна стукнула зубами и помертвела, упала на землю, боясь пошевелиться, всматривалась в размытую синь горизонта. Потом она шла, вся дрожа как собака, где-то сбоку что-то шуршало и попискивало, мощно дышало из глубины. Она останавливалась, затаив дух, ждала того, кто набросился на Костю. Ей казалось, что нападавший не был человеком, это был чёрт или дьявол. Сопротивляясь, она хорошо слышала задушенный топотообразный крик: «О-о!..»
Петьку и Костю привезли в Германию. Бравый полковник принимает пополнение:
– Десятилетка! Три шага вперёд, марш!
Замыкающий строй Петька Коновалов и шагнул. Костя Серегин правофланговым стоял, не заметил расторопного земляка.
– Та-ак, – полковник дошел до Петьки. – Десять лет учился?
– Так точно! – во всю силу рявкнул Петька.
– Орёл, – полковник положил руку на Петькино худенькое плечо. – Хороший голос, командирский! По какой части кумекаешь?
– По железной, по стеклянной, по хлебной и по деревянной!
Мало того, что вернулся Петька из сержантской школы младшим сержантом, он ещё выучился на шофёра. Костя Серегин встречает:
– Кому ты мозги пудришь, Смычонок? Десять классов, ага?
– А ну!..
Один наряд вне очереди, другой наряд вне очереди, день занятия, ночь работа, ветром шатает Костю Серегина, спит походя.
Весь взвод наблюдает за «дружбой» земляков, некоторые выразительно покашливают, другие Костю «воспитывают»: ты такая машина, а какой-то сморчок издевается…
– Говорю как член партии коммунистов несознательному мэтеээсовцу: не поднимай хвост, – пригрозил Петька, нацеля палец в лоб земляка.
От такого наглого заявления Костя свирепеет: уже в партию пролез?! – и рвёт на груди Петьки гимнастерку. Как из-под земли перед ними вырастает лейтенант. Костя сомлел, отпустился от Петьки, а Петька использует офицерскую защиту, одёргивает гимнастёрку, командует своему подчинённому:
– Повторить: есть наряд вне очереди!
– Есть наряд вне очереди! – чеканит Костя.
Петька принадлежал к той категории людей, которые имеют склад восприятия и ума до того необычный, что зачастую не постигают смысла фразы, сказанной ими, могут отвечать на задаваемые вопросы, а могут и не отвечать – всё зависит от особенного настроя. Ни тогда, ни потом Петька Коновалов не находил ничего заманчивого быть членом партии.
В воскресенье Петька Коновалов в увольнении. Бродит совсем один по яблочному саду, скучает по дому. Маленькая сторожка, от неё асфальтовая дорожка выходит на проезжую улицу. Начинается дождь. С шумом бежит вода по водосточной трубе, блестит асфальт, от стены видно, как с колёс проезжающих машин бегут пенистые змейки. Петька стоит у стены сторожки, умытый асфальт улыбается ему. Осенний сад голый, земля чёрная. Аккуратный народ немцы: все листья убраны, стволы яблонь побелены и обвязаны рогожей.
Вчера он написал матери письмо, сообщил, что назначен командиром отделения, а Костя у него в подчинении, Мише нашему, братишке неродному, послал привет из далёкой Германии.
Знал, что мать не поверит ему, часто её обманывал раньше, потому фотографию приложил по всей форме. Из-за туч вышло солнце, прорвалось через ветви и запустило дрожащие пальцы в пруд, похожий на огромный таз. Вырванные из дремучих русских глубин парни не перестают удивляться аккуратности немцев, порядку во всём, даже в самой мелочи. Стал бы кто-то «у нас» выкладывать кирпичные стенки, рисовать на стенках зверушек? Выкопали бы яму, а обвалится она завтра или год простоит – другой вопрос. Петька бредёт по саду, какое-то ощущение тоски родилось в нём. Вроде жалеть-то нечего, голод, вши, насмешки дома остались, а душа хочет услышать печальные русские песни, в которых поётся про разлуку, смерть, несбывшуюся любовь: «Теперь всё пойдет по-другому. Вернусь – машину дадут, насаждевок полный кузов, выедем под вечер…» К упавшим в воду золо тистым лучам подплыли рыбы, не шевелясь, стоят, будто греются или спят. Петька набрал камешков, пооглядывался, и давай в немецких рыб швырять камешками. Он не заметил, как подошла молоденькая немка. Встала против Петьки: рослая, сильная, с интересом смотрит на Петьку.
