— Ты настолько веришь, что русские, когда придут сюда, будут справедливы? Они просто будут убивать без суда, как делают это сейчас в Восточной Германии! Потому что уверены, что имеют право! Потому что могут делать это!

В Кристль плескался страх, который и говорил за нее сейчас, Лена понимала это. Иногда, слушая радиопередачи министерства пропаганды или слухи во время работы, было сложно и ей самой удержаться на грани веры в то, что это совершеннейшая неправда. Эти разговоры, переходящие частенько в споры, которые они не раз вели, проводили между ними невидимую границу, демонстрируя без лишних усилий то, что они все же были разными, сведенные вместе извилистой судьбой.

— Решай сама.

Кристль каждый день ходила в церковь и молилась о том, чтобы русских остановили на подходе к Саксонии. А Лена, наоборот, мысленно приближала тот момент, когда наконец-то на мостовые Дрездена ступит нога советского бойца. Главное, чтобы это произошло, чтобы война закончилась долгожданной победой ее народа, о которой она так мечтала. Изредка Лена позволяла себе думать о том будущем, что ждет ее, если обитателям домика на Егерштрассе посчастливиться дожить до этого момента. И оно немного страшило ее, в чем она никогда и ни за что не призналась бы Кристль, дабы ненароком не подстегнуть очередную волну паники.

Как к ней отнесутся? Что о ней, живущей под немецким именем и с немецкими документами, будут думать? Будут ли известны те толки, которые запустил проклятый Ротбауэр в Минске после ее исчезновения? Сможет ли она вернуться домой и как? Что делать с Лоттой? Позволят ли взять девочку с собой в СССР при возвращении, ведь малышка стала ей такой родной? И что станет с Кристль? Вряд ли немка бросит свой домик на Егерштрассе и поедет с ней. А оставить немку одну, почти беспомощную, нельзя… не только из-за обещания, а вообще…

Эти мысли были более безопасными и менее тревожащими, и болезненными, чем другие, которые Лена старательно гнала от себя.

Что стало с тетей Олей? Жив ли Коля? Был ли он уже в освобожденном Минске? Знает ли уже, что мамы и их маленькой Люши больше нет? Сохранилась ли могила на Кальварии? Где похоронена мама, и есть ли у нее могила вообще? Что стало с Соболевыми тогда? Живы ли? Что с Котей?

И еще одна, которая посещала чаще остальных. Мысль, за которую до сих пор ощущала неловкость особенно после мыслей о судьбе родных. Потому что переживала за того, кто был врагом ее страны.

Что стало с Рихардом? Жив ли он? Или возвращение письма означало, что он погиб на каком-то из фронтов, а в сводках просто не упомянули об этом, как часто сейчас делали, не желая открывать истинные потери вермахта?

У Лены до сих пор стоял перед глазами момент, когда пару недель назад в госпиталь привезли летчика, пострадавшего после падения с высоты в горящей машине во время очередной атаки бомбардировщиков союзников. Она тогда развешивала выстиранное белье и ленты бинтов во дворе и видела, как раненого несли на носилках, торопясь побыстрее обработать его жуткие раны. Даже без знаний медицины было понятно, что этот немец со страшными ожогами на теле и лице — не жилец, потому Лена не удивилась, когда услышала о его смерти спустя несколько часов. С тех пор у нее в голове то и дело возникала эта картина, но только вместо незнакомого ей светловолосого пилота виделся Рихард.

Только выживи. Дальше пусть будет, что будет. Но только выживи. Как заклинание последних недель, тянувшихся невыносимо долго в те весенние дни.

На часть своих вопросов Лена получила ответы за двадцать дней до освобождения Дрездена от нацистов. Тот вторник она еще долго помнила в деталях. Несмотря на тишину в радиосводках, снова расцвели пышным цветом слухи о том, что Красная Армия уже вошла в Берлин. Эти слухи вызывали в Лене небывалое воодушевление и прилив сил на сложную работу, которой с каждым днем становилось все больше и больше. Число раненых множилось, а работниц в прачечной (да и в самом госпитале, если говорить откровенно) уменьшалось — немцы массово покидали дома и бежали на запад, спасаясь от прихода «красных орд», которым пугало радио.

Вот-вот! Уже вот-вот! Казалось, даже каблуки туфель отстукивали этот ритм по мостовой, когда Лена возвращалась после работы. В такт сердцу, которое билось как-то по-особому при этих слухах о приближении Красной армии к Дрездену. Да, они ходили и раньше, но почему-то именно сейчас казались более вероятными.

Вот-вот! К концу апреля! Вот-вот! Через неделю!

Лене сразу же показалось странным, что нарушился привычный ход жизни их маленькой семьи, когда входная дверь не распахнулась при ее приближении. Обычно Лотта караулила возвращение Лены домой у окна и выбегала ей навстречу. Ее неподдельная радость, пусть и чуть пригашенная тенью тревоги в глазах, что Лена может не вернуться однажды, и девочка снова потеряет близкого человека. Ее маленькие ручки, которыми она всегда при встрече обвивала шею Лены, щедро делясь своей детской любовью. Ужин при свечах, ожидающий их обеих в доме, который готовила Кристль, исхитряясь при этом экономить их запасы. И чтение на ночь уже давно выученных почти наизусть сказок единственной детской книги в доме. Все это помогало забыть о тяжелой работе в госпитале и собраться с силами для следующего дня.

Наверное, поэтому стало еще тяжелее, когда это все осталось в прошлом.

Днем около двух пополудни в домик на Егерштрассе зашла одна из беженок, следовавшая на запад через Дрезден. У нее в руке было объявление, которое когда-то давала Лена в газету. Эта женщина оказалась матерью Лотты, как рассказала Кристль за уже остывшим, но так и нетронутым ими обеими ужином.

— Никакой ошибки, — мягко возразила она на негодование Лены.

Девушка понимала, что Кристль не могла отдать Лотту, не проверив, что перед ней действительно родственник девочки, но поверить в это было совершенно невозможно. Вот и выплеснулась смесь разочарования, обиды и горя от потери Лотты слишком бурными обвинениями на голову немки. Благо, та понимала ее и пропустила мимо ушей все сказанные сгоряча слова.

— Она не погибла, как мы полагали. Мать нашей Лотти. Это была ее сестра Каролина, с которой Лотти осталась жить, когда она ушла медсестрой во фронтовой госпиталь еще в сорок втором году, — рассказывала Кристль. — Каролина везла Лотти к своим родителям в деревню под Штутгарт. На станции Фрайталя они ждали поезд на пересадку, когда случился налет. И пока старики в Штутгарте каким-то чудом не увидели твое объявление в газете в конце прошлого года, обе считались погибшими. Мать Лотти не могла приехать раньше за ней. Только сейчас, когда…

Кристль замолчала, словно боялась назвать вслух то, что происходило в последние недели. Массовый побег бывших военнообязанных с мест службы. Бывшие связистки и медсестры, не желая попасть в плен и встретить финал войны вместе с семьей, покидали свои части и вливались в ряды гражданских беженцев на запад страны. И надо было признать, бежали не только женщины. Дезертировали и мужчины. Некоторым везло, и они благополучно возвращались домой, где планировали отсидеться до прихода союзников или Красной Армии. Некоторые попадали в руки полиции и расстреливались прямо на месте без каких-либо разъяснений. Их трупы иногда выставляли на площадях или привязывали к деревьям или столбам с табличкой на груди: «Я — дезертир! Я предал рейх и народ!» для устрашения остальных. Лена не могла не вспоминать точно такие же столбы в Минске или уже здесь, в Германии, но для остработников. А теперь рейх обернул оружие против своих же граждан, и понимание этого вызывало странные эмоции в груди — и удовлетворение от обрушившейся на головы немцев зеркальной кары за все содеянное, и жалость к ним.

— Никакой ошибки здесь нет, — повторила Кристль, сжимая руки Лены. — Ты бы видела глаза нашей Лотты, когда она увидела мать! И она заговорила! Она узнала и позвала маму. Доктора были правы — нужно было время, чтобы Лотти заговорила. И мама… Ей была нужна мама.