После ужина Гизбрехты и Лена разошлись по своим комнатам, пожелав спокойной ночи. Это была не первая ночь Лены в этой новой спальне, но почему-то сон не шел к ней. То ли это сказывалось волнение из-за первого дня работы завтра, то ли пережитые за сегодня события никак не давали покоя. Она все ворочалась и ворочалась в постели, сбивая простыни, пока не услышала крик ребенка, заставивший сесть на кровати, а потом и вовсе подойти к окну.

В этот раз не фрау Дитцль качала малыша. В этот раз успокаивал плачущего сына мужчина. Лена видела только его стриженный светловолосый затылок и широкую спину в белой рубашке. На стуле рядом с кроваткой висел знакомый серо-голубой мундир, при виде которого ее сердце даже застыло на какие-то мгновения в груди. Правда, нашивки на кителе были совсем другого цвета, но разве это имело значение для ее памяти, вечной мучительницы?

Я хочу быть твоим мужем. Хочу, чтобы у нас был дом, где всегда будет светло и уютно. Хочу иметь двух детей с твоими большими глазами — мальчика и девочку.

Если бы Лена верила в Бога, то, наверное, решила сейчас, что все это послано ей в наказание за эту любовь к врагу, которой не должно было быть. Смерть Рихарда, потеря ребенка, невозможность вернуться домой, чужое имя и личность. Жизнь, которая стала настоящей пыткой — бессмысленной и беспощадной. Словно кто-то снова и снова цепляет корку засохшей крови на затянувшейся ране и пускает кровь. Чтобы потом снова повторить это, причиняя боль и не давая зарубцеваться шраму.

А потом, под утро, когда над Фрайталем начал алеть рассвет, пришла такая ясная и простая мысль, которая вдруг поставила все на свои места.

Тридцать девять. Она будет жить сейчас ради тридцати девяти жизней, раз у нее отняли другое. Во искупление тех жизней, которые Рихард когда-то отнял в небе над Крымом. Во искупление своей запретной любви.

И неважно чем это может обернуться для нее самой. Потому что она уже давно мертва. Ее сердце замедлило свой ход, когда самолет Рихарда загорелся в воздухе, и медленно умирало, пока скальпель немецкого доктора не вырезал из нее последнее, что давало силы жить. Она умерла именно тогда, и неважно, что она по-прежнему слышит стук сердца в ее теле, гоняющего кровь по жилам.

Искупление. Это единственное, что ее будет держать на этом свете сейчас.

Каждое утро Лена выезжала из Фрайталя в Дрезден на велосипеде, не забывая сделать первое время крюк в сторону станции. И каждый вечер, возвращаясь из Дрездена, поворачивала к железнодорожным путям. На протяжении нескольких дней она пыталась таким образом отследить работы пленных, но ни разу не заставала их. К пятничному вечеру Лена даже совсем пала духом из-за своей неудачи. Вот если бы она целыми днями могла быть во Фрайтале и наблюдать за станцией в течение всего дня! Это было бы совсем другое дело!

Но Лене нужно было уезжать из городка рано утром, чтобы успеть в редакцию в Дрездене к восьми утра, когда начинался рабочий день. Там она заряжала ленту в машинку и готовила стопку бумаги и остро наточенные карандаши для посетителей ее отдела. В девять начинали пускать желающих дать объявление в газету, и все они сначала шли именно к столу Лены, где она объясняла всю процедуру подачи и стоимость печати.

Частенько немцы ворчали после объявления цены — «тридцать пфеннигов за десять слов! Да сама ваша газетенка стоит пятьдесят!», но покорно шли к кассе, оплачивали и возвращались с квитанцией и листком, на котором излагали суть своего дела. Обычно это были объявления о продаже — одежды, обуви, книг, мебели. Иногда о поиске работы или работника. Реже были объявления другого характера — оповещения о каких-либо творческих кружках или постановке в театре. Правда, со временем к ним прибавился и другой род объявлений, в которых искали пропавших без вести родных и друзей, надеясь, что они просто уехали в безопасный Дрезден из Берлина, Лейпцига, Франкфурта и других городов, которые британцы и американцы бомбили с завидной периодичностью. Печатая эти строки, у Лены невольно сжималось сердце всякий раз, особенно когда искали родственников-детей. Она ненавидела нацистов в целом, но так и не научилась не сочувствовать этим потерям детей. Странная смесь чувств. Удивительное сердоболие…

Все оказалось намного проще, как в субботу поняла Лена. Она только время потеряла зря. И как только она не додумалась этого прежде? Она дважды видела работы и знала время и день недели. И график отгрузки, скорее всего, был постоянный, если она уже дважды была свидетелем работ на станции именно в субботу. Судя по опыту близкого общения с немцами, Лена уже знала, что они предпочитают строгие рамки и планы, упорядочивая порой даже самые мелочи жизненного уклада.

Именно в ту субботу, когда Кристль, как и обещала, повезла Лену в Дрезден, военнопленные были на станции и загружали уголь. Девушка очень старалась не смотреть в их сторону, как это делали немцы, ждущие поезд на Дрезден на платформе, но то и дело косилась на них. С тревогой и болью отметила, что часть из пленных мужчин выглядела совсем худыми и изможденными. А еще, что число их изменилось. Теперь уголь загружали тридцать восемь человек. И на протяжении всего пути в Дрезден, позднее, когда они с Кристль заняли места в вагоне третьего класса, самом дешевом и неудобном, Лена гнала от себя мысли о том, что могло случиться с тридцать девятым. Ей казалось, что ее внимание к пленным на станции и к тем остработникам, которых они с Кристль встретили по пути в нужный район Дрездена, не так явно. Но Лена ошибалась.

— Ты должна научиться не смотреть так на них, — отметила Кристль, когда они вышли из трамвая и пошли пешком вдоль многоэтажных квартирных домов по Каролиенштрассе. — Ты выдаешь себя своим сочувствием к ним. Я понимаю, что это очень сложно для тебя, но… Вокруг Дрездена около десятков предприятий, где работают остработники и военнопленные из Советов. А ферм и того не сосчитать. Не говоря уже о квартирах и домах Дрездена, где держат в услужении русских. Ты должна перестать сочувствовать им и думать о них как немка. Иначе ты выдашь себя рано или поздно. И заодно и нас с Людо. И детей Мардерблатов.

Лена промолчала, хотя внутри нее вспыхнула настоящая буря при этих словах. Но не спросить про военнопленных, которых видела на станции, не могла.

— Они принадлежат угольной шахте неподалеку от Фрайталя, — явно нехотя сообщила Кристль. — Когда-то под Фрайталем было множество шахт, но многие их них закрыли из-за опасности обрушения после того, как однажды в одной из них засыпало бригаду шахтеров. Так они и стояли закрытыми пару десятков лет. После сорок первого года часть из законсервированных снова были пущены в работу. В них-то и работают русские. Мой тебе совет, Лена, забудь и о них тоже. Помогай тому, кому можешь. Им же помочь нельзя никак и ничем, — она замолчала на некоторое время, переводя сбившееся дыхание, а потом показала рукой на арку, ведущую во двор одного из квартирных домов. — Мы пришли. Вот нужный дом.

Видя, как сложно дался Кристль путь из Фрайталя сюда, в Дрезден-Йоханштадт, Лена теперь понимала, почему немцы попросили ее о помощи. Пожилой немке пришлось даже сесть на ступени крыльца парадной, чтобы перевести дыхание и собраться с силами перед подъемом по широкой лестнице на четвертый этаж.

— Сердце, — пояснила она в ответ на вопросительный взгляд Лены. — Мое сердце уже совсем не такое, как когда-то было в молодости. Приходится принимать порошки каждый вечер, которые готовит Людо.

Пока они поднимались медленно по лестнице к двери нужной им квартиры, Кристль шепотом инструктировала девушку, которой предстояло в будущем приезжать сюда одной. Запомнить все следовало строго — время визита, особый стук в дверь и то, как нужно было вести себя внутри квартиры. От этого многое зависело.

На площадке четвертого этажа Кристль достала из сумочки связку ключей и заговорила нарочито громко. Лена сначала решила, что это делается специально для тех, кого они пришли навещать, но она ошиблась. Немка чуть помедлила, а потом решительно постучала в дверь квартиры, за которой слышались звуки радиопередачи. Через какие-то секунды та распахнулась, и из квартиры высунулась голова женщины средних лет, на которой под тонким ситцем косынки угадывались валики бигуди.