Лена растерялась, не зная, что ей следует ответить на этот вопрос, в котором чудился подвох. Особенно сейчас, когда она совсем не понимала, что нужно от нее Ротбауэру.

— Это не милосердие, — повторил он, не дожидаясь ее ответа, словно тот был вовсе неинтересен ему. Взгляд голубых глаз Ротбауэра пронзал ее льдом. — В мире нет милосердия, Лена. Есть только игра в него тех, кто ищет своей выгоды. Всегда за имитацией людской доброты стоит чья-то выгода. Вот такая философия.

Больше всего на свете Лене хотелось уйти отсюда. Впервые ей было так неуютно в этих стенах, некогда бывших ей такими родными. Уйти от этого человека, к которому она испытывала такую гамму чувств сейчас — от неприязни до страха, липкого и противного. Эти чувства только обострились, когда она заметила, что Ротбауэр взял в руки с этажерки карточку в рамке, и когда она поняла, что за карточку он так внимательно рассматривает.

— Чайковский? «Лебединое озеро»? — спросил Ротбауэр, показывая Лене газетную вырезку, где были изображены она и Паша Макаров. — Почему предпочла швейный цех театру? Почему ты перестала танцевать? Твоя комнатка мала даже для обычной разминки.

— Я мешаю господину гауптштурмфюреру? — отстраненно произнесла Лена, уходя от вопроса.

— Нет, не мешаешь, — ответил он. Да иного ответа Лена и не ждала. Если бы она ему мешала, ее занятия были бы запрещены тотчас же. — Моя сестра занимается в балетной студии. Конечно, это несравнимо, это не сцена. Так, баловство, хотя она еще не понимает этого. Думает, упорный труд сделает из нее балерину. Даже я не могу сказать ей правду. Доброта? Нет, всего лишь выгода. Не хочу видеть ее слезы.

Ротбауэр положил рамку на прежнее место, предварительно проведя одним из пальцев по карточке. В том месте, где грациозно изогнулась на снимке женская фигура. Лена не могла не отметить этого, и ей не понравился этот жест.

— Ты, верно, гадаешь, зачем ты здесь? — спросил Ротбауэр, обращая к ней взгляд. Бриолин, нанесенный утром, уже не держал прическу, и ему на глаза при этом движении головы упала на глаза длинная челка. Ротбауэр при этом стал выглядеть совершенно иначе, чем прежде — не таким собранным и застегнутым на пуговицы, расслабленным и даже моложе, чем казался Лене прежде.

— Сколько ты получаешь за пошив солдатских кальсон?

Несмотря на то, что цех не занимался пошивом нижнего белья, из-за явной издевки в голосе Ротбауэра Лена вспыхнула от стыда.

— Двадцать восемь марок или двести восемьдесят рублей, господин гауптштурмфюрер.

— Тебе ведь нет еще двадцати одного года, значит, еще минус двадцать процентов?

— Нет, господин гауптштурмфюрер, это уже с учетом всех вычетов.

— Двадцать восемь марок на двоих в месяц, — протянул он.

Лена понимала его удивление, пусть оно и было несколько притворным. На ее жалование на фабрике и одному-то не прожить по настоящему времени, когда хлеб стоил тридцать пять рублей за большую буханку, одно яйцо — десять рублей, а за вызов врача к заболевшей матери ей пришлось отдать восемнадцать рублей. Она крутилась как могла — носила домой половину своего обеда с фабрики, меняла на продукты или продавала на Суражском рынке что-нибудь из имущества. Да, Ротбауэр прав — многие вещи Лена брала тайком именно из этих комнат, где осталось столько всего от прошлой жизни с пусть маленьким, но все же достатком. Последнее, что продала она в минувшие выходные — это было то самое шелковое платье, в котором она ходила театр с Костей. Символ ее счастливой прошлой жизни. Последнюю нить с тем безмятежным летом, когда казалось, все только начинается. Правда, воротничок все же отпорола, сохраняя тот на самый «черный» день.

— Моя помощница Хельга в положении и не хочет рожать ребенка в Минске. Ее можно понять. Тут нет той квалифицированной помощи, которую она получит в Германии, — произнес Ротбауэр таким тоном, будто это была вина именно минчан, а не оккупантов, что социальное обеспечение города было таким плохим. — Я бы хотел, чтобы ты заняла ее место.

— В штабе АРР? — переспросила Лена, словно у него было несколько должностей в разных организациях.

— Разумеется, — голос Ротбауэра стал сухим и резким. — Твое жалование будет для начала четыреста пятьдесят рублей или сорок пять марок в пересчете по настоящему курсу. Позднее, если будешь хорошо работать, то жалование повысится до шестисот рублей. Плюс обед и унтер-офицерский паек.

Это было очень соблазнительное предложение. Такое, что у Лены пересохло от волнения в горле. Ей хотелось без раздумий согласиться на эту работу, без шума швейных машинок, в чистом кабинете. Но понимание того, что она будет работать в администрации одного из отделений СС, тут же погасило мимолетную эйфорию.

Помогать немцам грабить и разрушать свою страну. Что может быть хуже? Только перспектива стать немецкой подстилкой, как называли сквозь зубы тех девушек, кто «гулял» с оккупантами. Она вспомнила ласкательное движение пальца Ротбауэра по ее изображению на карточке, и это воспоминание разрешило все ее сомнения.

— Мне очень льстит предложение господина гауптштурмфюрера, но…

— Лекарства и больница для немецких пациентов, — выложил Ротбауэр еще один козырь. В его голосе не звучало ни капли интереса к этому разговору. Будто он заранее знал, что она согласится. И она понимала, что сделает это. Потому что у нее совсем не было выбора.

Тем более, в рукаве у гауптштурмфюрера всегда лежал козырной туз — возможность проживать в этой квартире. По его желанию их легко могли выкинуть на улицу, а найти в разрушенном городе жилье — непосильная задача. Это было редкостью, что кто-то из местных жителей остался в своих комнатах в этих каменных домах в центре города, где в отличие от других районов по-прежнему было электроосвещение. И она не особо заботилась о дровах для отопления. Йенс закрывал глаза на тот факт, что она частенько забирала дрова из общей кучи в кухне.

— Твоя мать больна. Ей нужен уход. Ей нужны лекарства. Тебе не достать морфин сейчас. Даже на черном рынке. Сколько еще она продержится без него? Месяц? И ты будешь спокойно смотреть на ее мучения, Лена? Позволишь ей страдать от боли и голода? Подумай хорошенько, Лена.

В ночь после разговора с Ротбауэром сон никак не шел к Лене. Она ворочалась с боку на бок, стараясь это делать как можно медленнее, чтобы не скрипели пружины. Считала овец. Разглядывала узор на обоях, поклеенных соседями незадолго до войны. Пыталась думать о чем угодно, кроме жестокой правоты немца, но понимала, что это бесполезно. В голову постоянно лезли мысли о том, сколько они еще с матерью протянут в оккупированном городе практически без источников дохода. И где они найдут жилье, если гауптштурмфюрер решит, что ему не нужны соседи по квартире, тем более «унтерменшен», «недочеловеки», как называли местное население немцы.

Еще под Новый год Лена ждала чуда. Надеялась, что вот-вот оккупантов погонят обратно в их Германию. Особенно после того, как Яков рассказал ей новость, что немецкое наступление на Москву провалилось, как и планы нацистов праздновать Рождество в советской столице. И она не верила тогда разговорам гостей Ротбауэра, пришедших отпраздновать канун праздника в их квартире, когда они громко спорили за стеной о будущем в «этой варварской стране». Кто-то из них выразил сомнение, что поход на Восток закончится в наступающем 1942 году, и был грубо оборван хором возражений. Лена слушала, как они уверяют друг друга наперебой, что это просто «проклятая русская зима» помешала занять Москву, что все еще впереди, что немецкая армия непобедима.

Потом они пели пьяно песни, гоняли по кругу пластинку с голосами Лале Андерсен и Ильзы Вернер и едва не ввалились в комнату Лены, желая танцевать «с этой маленькой русской». Хорошо, что Ротбауэр уговорил всех идти в офицерский «Дом красавиц», со смехом говоря, что «маленькой русской» едва ли хватит на пятерых. «Интересно, он тогда уже знал, что она понимает немецкую речь», — подумала Лена и решила, что знал, ведь бумаги театра попали в его руки еще летом.