Лена тщательно хранила в себе это ощущение счастья, такого редкого для нее сейчас чувства. Старалась не обращать внимания на резкую немецкую речь вокруг, на мундиры или повязки на руках полицейских, на монотонность труда в цехе. Она старательно вспоминала каждую секунду из сна и убеждала себя, что все когда-нибудь будет, что привиделось это не просто так. Несмотря на то, что видела во сне тех, кого уже никогда не суждено увидеть в будущем.

— Мертвяков видеть во сне — к худу, — заявила ей Тося, когда сели вместе за грубо сколоченным столом во время обеда, и Лена рассказала подруге увиденный сон. — Так моя мати говорит.

— А моя бабушка все время твердила, что мертвые снятся к перемене погоды, — отмахнулась Лена, не желая слышать иное. То, что противоречило бы ее убежденности, что сон не несет ничего дурного.

— А у этого… у Кости твоего мотор был? — спросила с плохо скрываемым любопытством Тося.

— Он не мой, — неожиданно для самой себя резко отрезала Лена. Но заметив, как нахмурилась подруга, поспешила добавить: — У его отца была служебный «ЗИС». Дядя Паша часто возил нас на автомашине летом на дачу. Костя очень хотел выучиться вождению. Все просил Ивана Иосифовича. Это шофер Соболевых.

— Дай угадаю, — произнесла Тося, собирая в ладонь раскрошившийся хлеб с грубой поверхности стола. — Они успели уехать из города до всего этого, верно? Эвакуировались и думать забыли о вас с матерью. Они все такие. Эти с шоферами…

— Нет! — разозлилась Лена от несправедливого обвинения Соболевых. — Это неправда! Дядя Паша самый честный из всех, кого я знаю! Самый настоящий коммунист! Не смей так говорить о нем! Он выполнял свой долг — занимался эвакуацией завода. Чтобы ничего не досталось… этим!

Она мотнула головой в сторону мастера цеха, который издалека наблюдал за обедавшими работницами. Словно даже во время короткого перерыва их нужно было контролировать.

— Ты ничего не знаешь… ты не знаешь, как это было тогда…

Горло начинало сдавливать от спазма. Лена хватанула воздух раз, другой. Потом дернула ворот платья, расстегивая воротничок. Ей казалось, что он ее душит сейчас, что она вот-вот лишится последнего глотка воздуха именно из-за пуговички у самого горла. А вовсе не из-за того, что в который раз в нем застряли слезы тяжелым комком.

— Тише, тише, — потянулась к Лене через стол Тося и накрыла ладонью руку подруги. Стала поглаживать легонько, пытаясь успокоить и помочь загнать обратно в самый дальний уголок души острое горе. Потому что даже время не сумело притупить его ни на толику. Просто позволяло спрятать где-то глубоко.

Они обе знали это. Обе помнили самые первые дни, когда жизни так сильно изменились.

Нет, Тося была неправа, почему-то убеждала себя раз за разом Лена за работой после обеденного перерыва. Ровный стрекот десятка швейных машин становился неясным фоновым гулом, когда она постепенно погружалась в воспоминания о первых днях войны. Воскрешая в памяти то, что никогда не хотела бы вспоминать.

— … Что случилось, Котя? Что-то с бабушкой? — встревожено спросила мама, сжимая концы шали у горла. Лена замерла на месте, чувствуя, как спадает эйфория от предвкушения этого волшебного дня. Даже Валюша притихла и как-то растерянно смотрела на взрослых.

Костя, бледный, с поджатыми губами, стоял на пороге комнаты. Сжимал напряженно ладони в кулаки и разжимал с явным усилием. Он стоял, прислонившись к косяку, будто расслабленно, но было заметно, что это не так, что сейчас в его теле напряжена каждая мышца. Он словно натянутая струна на скрипке, вдруг подумалось Лене. Того и гляди оборвется вдруг.

И потом все действительно оборвалось. В один единственный миг. Когда на очередной вопрос не на шутку встревожившейся от его вида Татьяны Георгиевны, Костя сумел разлепить пересохшие губы и хрипло произнес:

— Война…

Если бы им всем сказали тогда, что война растянется на такой долгий срок, никто не поверил бы. А если бы заявили, что они будут жить под немцами столько месяцев, то они бы просто рассмеялись в ответ.

Нельзя было утверждать, что никто не ждал войны. Сказать такое означало солгать. Ее страшная угроза незримой тенью скользила в воздухе каждый раз, когда по радио передавали о том или ином продвижении нацистов в Европе. Но все верили, что подписанные договоры нерушимы, а Красная армия непобедима на фоне успехов в недавних военных столкновениях. Так и их убеждал дядя Паша, когда за столом вдруг заводился разговор о политике и о войне в Европе. И в это хотелось верить. И все верили.

Именно поэтому в тот солнечный июньский день было так сложно принять безоговорочно слова Кости.

— У вас включено радио? Разве вы не слышали? Сегодня рано утром нацисты перешли границы нашей страны. Товарищ Молотов объявил. Я слышал, пока шел сюда.

— Это просто невозможно, — с трудом произнесла, выравнивая дыхание, мама. — У нас с Германией подписан документ о ненападении. Как это можно?..

— Выходит, можно, — ответил Костя. — Татьяна Георгиевна, я не могу остаться сейчас с вами. Мне нужно ехать к моим. Папа все еще у себя на заводе, и мои совсем одни на даче. Мне нужно в Дрозды. Позаботиться о маме и бабушке. Мы вернемся в город и все вместе решим, что будем делать дальше. А пока… просто соберите хотя бы небольшой чемодан. На всякий случай.

На лестничной площадке, куда растерянная и притихшая Лена вышла провожать его, Костя вдруг взял ее руку в свою большую и сильную ладонь. Ее сердце в тот же миг сделало кувырок в груди, и она позабыла обо всем на свете, кроме крепости его руки. И его взгляда, устремленного прямо на нее. Что-то такое было в его глазах, помимо волнения, тревоги и озабоченности происходящим, что Лена даже дышать перестала под этим взглядом.

— Я вернусь за вами, — произнес Костя твердо. — Мы все вместе уедем, если будет нужно. Но не думаю, что это будет надолго. Месяц, другой, и все закончится. Не нужно бояться…

Она только кивнула в ответ, не зная, как иначе реагировать на его слова. Костя улыбнулся ей нервно уголками губ и выпустил из пальцев ее ладонь. Кивнул и быстро сбежал по ступеням, но на площадке задержался. Снова взглянул на нее: задрал свою темноволосую голову и все смотрел на Лену снизу вверх.

Лене захотелось сбежать вниз по лестнице и шагнуть прямо в кольцо его рук. Спрятаться от всего страшного, уткнувшись ему в плечо. Но она сдержала себя. Только снова кивнула, пытаясь понять, действительно ли видит в глубине глаз Кости что-то такое, отчего так сладко сжимается сердце.

— Я вернусь, Лена. Я вернусь за вами, — повторил Костя прежде, чем сбежать по лестнице и навсегда уйти из жизни Дементьевых.

Больше Лена его не видела. Но она ни на долю секунды даже не думала ни в те дни, ни позднее, что он бросил ее.

Первое время они не знали с мамой, что им следует делать. Лена то и дело выглядывала из окна кухни на улицу и наблюдала за прохожими, старательно ища на их лицах тревогу или страх. Ничего этого не было. Все было ровным счетом как обычно — воскресный день, когда семьями или компаниями шли либо в парк, либо в театр, либо просто на прогулку. Йоффе, рано утром ушедшие на «маевку», еще не вернулись. Радио, которое Лена принесла из кухни, отозвалось молчанием. Никаких сообщений, подобно тому, что принес Костя, за два часа так и не было передано. Единственной странностью был кружащие над городом то и дело незнакомые одиночные самолеты, на которых не было видно знакомых звезд, как ни присматривалась Лена.

— Я пойду к горкому комсомола, — решила Лена, уложив Люшу вздремнуть после обеда. — Там точно должны знать, что происходит.

Правда, до Ленинской улицы Лена так и не дошла. Ее остановила Лея, попавшаяся навстречу сразу за выходом из арки. Именно соседка подтвердила слова Кости. Они с мужем были на открытие Комсомольского озера, когда по радио передали обращение Молотова. Яков как военнообязанный поспешил к военкомату вместе с другими мужчинами, а Лея решила вернуться домой, по пути завернув к матери.