Дядя Ханке вырастил его с младенчества, заменив отца, которого Рихард знал только по фотокарточкам и рассказам. Он научил его всему. Дядя стал для Рихарда своего рода путеводителем и образцом мужчины. И его потеря сейчас была тяжела вдвойне.

— Это была хорошая смерть, — сказала баронесса, поспешив успокоить Рихарда. — Он умер во сне. Заснул и больше не проснулся. Он так и не узнал о том, что случилось с тобой. Думаю, это было только к лучшему. В своем завещании он просил не хоронить его рядом с бабушкой и дедушкой фон Кестлин, а кремировать и развеять прах в воздухе. Он хотел, чтобы ты сделал это. Чтобы он остался там, где всегда хотел быть — в небе.

— Что ж, это станет главной причиной для меня, чтобы восстановиться и пройти все комиссии, чтобы вернуться в кабину самолета, — проговорил Рихард в ответ, ободряюще улыбаясь матери. Та сжала его ладонь в ответ, разделяя с ним скорбь потери.

— Так и будет, мой дорогой Ритци! Вот увидишь — так и будет!

Баронесса приехала не с пустыми руками. Она знала, как расположить к себе людей и умела быть благодарной к тем, кто ей когда-то помог. Врачам баронесса привезла великолепного рейнского вина из личного хранилища и несколько упаковок сигарет, а каждой из сестер подарила чулки, которые сейчас на черном рынке были на вес золота. Она умела очаровывать при привычной ей отстраненности. Рихард неизменно восхищался матерью не только во время больших приемов, на которых баронесса блистала, но и на таких вот скромных ужинах, какими пытался угодить знатной гостье главврач.

Приезд матери определенно пошел на пользу. Она показывала Рихарду альбомы с фотокарточками, чтобы он находил знакомые лица и воскрешал в памяти те или иные моменты съемки. Большинство из них были ему уже знакомы, но часть все еще была потеряна где-то в темных уголках его памяти. Тяжелее всего было для Рихарда пролистывать альбом, который старательно заполнял дядя Ханке — из газетных вырезок, писем, написанных из летной школы или с фронта, фотокарточек. Вся гордость и любовь дяди отражалась в каждой странице этого альбома в бархатной обложке.

Через несколько дней в госпиталь в Гренобле пришла бумага о переводе Рихарда в берлинский госпиталь под наблюдение генерала Тённиса. Баронесса была настроена очень оптимистично по поводу лечения в Берлине на фоне тех успехов, которые фиксировал главврач в последние дни, особенно в отношении приема пациентом своей личности и отказе от «конфабуляции» о несуществующей супруге. Нет, Рихард не отказался от веры в свои воспоминания о Лене. Просто решил молчать о них, пока не разобрался сам в том, что произошло в реальности в его прошлом, а что действительно было игрой разума. Определенно возвращение домой, в Германию, поможет этому.

А еще он понял, что, если не будет молчать об этом, возвращения в эскадру ему не видать вовсе. Спишут как одного знакомого ему по Берлину танкиста, вернувшегося с Восточного фронта контуженным. И как тогда жить без этого высокого и чистого неба, за которым пока он мог только наблюдать с земли?

Проститься с Рихардом вышел почти весь персонал госпиталя, чем он был тронут. Ему было неловко в те минуты и стыдно за все свои приступы ярости, когда он резко отвечал сестрам или врачам, срывая на них свою злость и разочарование от долгого восстановления. Пусть они говорили, что привыкли к такому поведению некоторых пациентов, пусть относили эти срывы к последствиям травмы, он не должен был так вести себя с ними.

Вдвойне Рихарду было совестно перед ночной сестрой-француженкой, которой в первое время его пребывания в госпитале приходилось чаще других сталкиваться с его раздражительностью из-за бессонницы и невыносимой мигрени. Она, бывало, читала Рихарду, когда у него начинали болеть глаза от непривычной нагрузки, пока он не оправился достаточно после травмы. Он знал, что ей нравится читать, и оставил ей все книги на французском языке, которые выписал из Парижа для себя во время нахождения в госпитале.

Француженка подошла к нему самой последней, когда баронесса уже сидела в автомобиле, готовая к отъезду. Она еще раз поблагодарила его за книги и пожелала ему выздоровления (но не «возвращения на фронт», как желали другие). А потом протянула ему тонкую книгу в помятой самодельной обложке из куска обоев.

— Чтобы вы помнили о Франции, когда закончится война, господин гауптман, — произнесла ночная сестра, сунула ему в руки книгу и быстро убежала, явно смущенная своей смелостью.

— Это не то, что ты думаешь, — предупредил Рихард мать, когда заметил ее ироничный взгляд. Он знал, что у ночной сестры жених пропал без вести еще во время начала оккупации, но она все равно верила, что он жив и что он вернется к ней после войны. Для нее оккупация Франции была лишь временным явлением, конца которого она ждала с нетерпением, несмотря на то, что была вынуждена работать в немецком госпитале.

Опасное ночное откровение перед немецким летчиком. И эта провокационная книга на французском языке в обложке из куска обоев тоже была опасным подарком, как он понял позднее, когда читал ее на пути в Париж, который хотела в очередной раз посетить мать, пользуясь его отпуском по болезни. В «Le Silence de la mer»[81] немцы были открыто названы врагами и оккупантами, а в молчаливом противостоянии между старым французом и немецким офицером отчетливо угадывалось отношение всего населения Франции к немецким войскам. А за сравнение фюрера с Макбетом в речах Ангуса[82] автору можно было легко угодить в гестапо.

Но эта книга разбередила душу Рихарда вовсе не этим. Негласное сопротивление француза, который просто сидел в кресле и молчал, показалось ему слабостью перед немецкой мощью. Это были не русские, которые предпочитали в оккупации совсем не молчанием воевать с немцами, не боясь лишиться жизни. Рихарду показалось в этих строках короткого романа вдруг что-то знакомое, но такое неуловимое.

Зарождающая любовь между немцем и француженкой. Музыка Баха.

Он помнил, что играл Лене. Он играл только для нее. Не для себя. Каждый вечер садился за инструмент и играл, надеясь, что музыка привлечет ее внимание и подарит ей радость. Бах, Шопен, Бетховен, Шуберт, Вагнер. А еще он помнил, как она сказала, что искалеченная рука — это вовсе не повод к тому, чтобы никогда не прикасаться к клавишам. И он заставил себя через неудачи, которые терпеть не мог, вернуться к музыке. Только ради нее…

Быть может, она француженка? Может, он просто называл ее на немецкий манер «Лена», а на самом деле у нее совсем другое имя? Например, Элен?

Это имя показалось чужим и незнакомым, когда Рихард мысленно примерял его на образ, который бережно хранил в своей голове. Таким неподходящим к ней, воздушному и неземному созданию. Но Франция была связана с ней каким-то образом. Он помнил, что думал о ней здесь, на улицах Парижа, где бывал проездом во время отпуска. И даже помнил, что купил ей подарок, небольшую вещицу. В памяти почему-то никак не удавалось вытащить, что именно было в свертке из упаковочной бумаги, но Рихард мог закрыть глаза и представить эту антикварную лавочку. Поэтому, когда баронесса отправилась за покупками на Фобур-Сент-Оноре[83], он тоже покинул номер отеля, чтобы прогуляться по Парижу и разыскать магазин. Ведь если тот существует на самом деле, это будет значить, что все, что он помнил о Лене — не плод его больной фантазии.

Рихард действительно нашел ту самую лавку. Разыскал по витрине — в ней все так же стояли часы эпохи Людовика XVI, которые ему в прошлый раз показались чересчур вычурными в своей чрезмерной позолоте и пошлыми из-за обнаженных атлантов, поддерживающих циферблат. Прошло столько времени, но он помнил эти часы. А хозяин лавочки помнил Рихарда, как выяснилось, едва он переступил порог.