— Даже самые большие деньги открывают не все двери, — ответил ему Удо после короткой паузы. — Боюсь, что в этом случае Бэрхен не может помочь вам. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы люди не попали в исправительные лагеря или в места переселения для евреев[96], но никто еще не мог сделать так, чтобы оттуда вернулся хотя бы один человек. Здесь нужно искать в другом месте помощь. Например, на Вильгельмштрассе[97] или, на худой конец, в Ораниенбурге[98]. Но я бы советовал оставить все, как есть. Не стоит лишний раз попадать под внимание этих господ. Даже вам. Сейчас легко попасть в исправительный лагерь, а вот выйти из его… Смиритесь, господин гауптман. Спасти ее невозможно. Никто в здравом уме не пойдет против СД.

Когда Рихард вернулся домой, окна дома были ярко освещены, несмотря на запрет из-за налетов. Еще в холле он услышал звуки патефонной музыки, звон бокалов, смех и шум голосов. Значит, мама в который раз принимала гостей. Он отдал Анне, одной из русских служанок, свой плащ и фуражку, но к гостям не пошел. Не хотел никого видеть сейчас. Особенно высокопоставленных офицеров СС, разговоры которых вечно сводились к рассуждениям о благе нацизма, новом порядке и великому будущему Германии. И это сейчас, когда над Германией нависла угроза проиграть в войне России. Начало конца, как считал Рихард. Не стоило разрываться на два фронта в угоду британцам. Не стоило вообще трогать коммунистов, с которыми был общий враг. Русская подруга Мисси была права — Германия сейчас походила на поезд, несущийся к пропасти после неосторожного поворота на неверный железнодорожный путь.

Рихард распорядился подать ему ужин в комнату, а для матери написал короткую записку, в которой ссылался на мигрень, и сунул ее в руку служанке. Та вскоре снова постучала в дверь его спальни через некоторое время. Но она принесла не ответ от баронессы. В руках русская держала прямоугольную посылку, завернутую в упаковочную бумагу и перевязанную бечевкой.

Рихард сразу же догадался, что именно принес посыльный сегодня днем. Хотя это было удивительно — прошло уже три дня с момента разговора с фрау Ротбауэр, а от нее не было никаких новостей. И он в отчаянии начинал думать, что она решила не продавать недописанный портрет. Рихард быстро забрал из рук Анны этот сверток, сгорая от нетерпения сорвать упаковку и убедиться, что его догадки верны. Из-за бечевки выпал белый конверт, в котором фрау Ротбауэр прислала с картиной записку.

«Господин гауптман,

Отправляю вам то, что вы так желали заполучить. Я не хочу ни видеть этот портрет, ни слышать о нем, поэтому, полагаясь на ваше благородство, предлагаю вам назвать свою цену и заплатить мне за него столько, сколько сочтете нужным. Хотя не думаю, что вам оценят эту картину высоко, ведь это незаконченная работа неизвестного художника. Я знаю причину, по которой эта недоделка висела на стене кабинета моего мужа. После вашего ухода я разыскала в Берлине бывшего денщика моего мужа, Йенса Кнеллера (вам ведь знакомо это имя, верно?). Полагаю, что опала Зигфрида спасла ему жизнь — на Восточном фронте он потерял здоровье, но зато он остался жив и больше никогда не вернется в окопы России. Он рассказал мне о том, почему этот портрет висит в кабинете моего супруга, а также почему вы приходили ко мне со странными вопросами о русской прислуге.

И я догадываюсь теперь, почему вы так жаждете получить эту картину. Берегитесь, господин гауптман! Это проклятая вещь. Когда — то она свела моего мужа с ума, изменив его личность, сделала его одержимым, непохожим на того Зигфрида, которого я знала. Теперь она разрушит и вашу жизнь. Лучше сожгите эту вещь и никогда не вспоминайте о ней. Иначе она уничтожит и вас.

Храни вас Бог.

С наилучшими пожеланиями, Отта Ротбауэр

P.S. Я пишу вам из Австрии. Дом был готов к приезду моего мужа в конце августа, как сказал мне смотритель, но здесь так никто и не появился»

Рихард заметил, что у него дрожат пальцы, когда он срывал оберточную бумагу, обнажая полотно. Она была совершенно такой, какой он ее помнил. Художник умудрился передать даже легкие оттенки румянца на ее щеках, а кожа выглядела настолько реальной, что казалось, Рихард почувствует ее мягкость и тепло, коснувшись ее лица. Он не знал, о чем думал Ротбауэр, когда смотрел на Мадонну, но при взгляде на эти глаза, полные нежности, которые проникали в самую глубь души, невозможность быть рядом с Леной ударила в самое сердце. Но больше его беспокоило другое — неизвестность ее судьбы.

Где ты, моя маленькая русская? Что с тобой сейчас? Где ты, Ленхен? И как же мне найти тебя?.. Действительно ли ты ненавидела меня так сильно, что предавала раз за разом? Целовала, провожая на фронт, а сама мысленно желала смерти? Но где бы ты ни была, я хочу, чтобы ты знала — я тебя разыщу. Пусть даже только для того, чтобы получить ответы. Только дождись меня. Я найду способ вытащить тебя. Только дождись, моя маленькая русская…

— Мне очень жаль, господин майор, но результат вы видите сами в документах, — произнес председатель медицинского комиссии, которая сначала два долгих дня мучила Рихарда обследованиями, а потом так же мучительно долго принимала решение.

В результате этого медицинского освидетельствования он был признан негодным к полетам. Небо для него было закрыто навсегда.

Рихард смотрел на эти строчки, ставшие для него приговором, а они расплывались перед его глазами. Но несмотря на то, что он не видел эти жестокие слова, они горели огромными огненными буквами в его голове, обжигая страшным смыслом.

— Возможно ли… — ему пришлось откашляться, потому что голос внезапно отказал. — Возможно ли подать на пересмотр?

— Вы можете, господин майор, но я не думаю, что перекомиссия поможет. Мы не можем рисковать вашим здоровьем. Вы летаете на таких высотах, что можно однозначно предсказать, как поведет себя ваш организм при перепадах давления. Я слышал, вам хотят предложить должность в рейхсминистерстве. Это отличная возможность для вас и дальше служить фюреру и Германии. Я бы рекомендовал вам рассмотреть это предложение и оставить попытки пройти очередное медицинское освидетельствование.

Рихард аккуратно сложил в папку медицинские документы, которые надлежало передать в часть, и, стараясь не показать своей ярости и острого разочарования, попрощался с врачом и вышел вон. Он знал, что дома его ждет с нетерпением мама, но передумал ехать в Далем, едва сел в «опель». Не хотел никого видеть сейчас. Все было насмарку — долгие упражнения, плавание до изнеможения, порошки и таблетки, которыми его пичкали доктора последние месяцы. Все это было совершенно бессмысленно. Поэтому он направился туда, где редко бывал во время отпуска сейчас — в бар «Кемпински». Только гиганты ресторанного и отельного бизнеса по-прежнему были живы в Берлине. Остальные пали жертвой новой политики — то и дело на улицах встречались заколоченные досками витрины бывших ресторанов и кафе.

В баре все казалось неизменным — те же напитки в меню, то же преобладание людей в форме, несмотря на то что до наступления вечернего времени было как минимум два часа. И даже те же журналы и газеты на столике, который услужливый кельнер, угадав взгляд Рихарда, сложил стопкой и унес на другой стол. Рихард не хотел сейчас читать ни о «русской белой армии», которая сражалась за Гитлера против коммунистов, ни о уникальной операции по спасению Муссолини, ни о результатах комиссии после обнаружения останков «звериной расправы большевиков» над поляками где-то под Смоленском. Он пришел сюда не за этим. Больше не было смысла придерживаться нормы в алкоголе и держаться в стороне от сигарет. По крайней мере, сегодня, когда его жизнь развалилась на куски.

Казалось, что в последнее время буквально все оборачивается против него. Куда бы он ни ткнулся, за что бы ни взялся, все обращается неудачей. Контакт Бэрхен, через который Удо Бретвиц хотел узнать в каком лагере находится Лена и за какое наказание, был неожиданно арестован гестапо. Бретвиц прислал об этом записку позавчера и попросил не появляться временно у него на квартире. Тогда Рихард решил запихнуть свою гордость и неприязнь подальше и попытаться узнать о том, что произошло летом, у гауптштурмфюрера Цоллера. В конце концов, он явно замешан во всем этом, как офицер гестапо. Вряд ли оберштурмбаннфюрер провернул свое дело без участия местных властей. В Германии все творилось под прикрытием закона, даже то, что касалось бесправных работников с Востока.