Русская. Это объясняло, откуда он мог знать те фразы, которые когда-то заучил перед отправкой на Восточный фронт и которые спасли ему жизнь.

Русская…

Странно, но по мнению Рихарда образ, который он помнил, не был похож на тех русских женщин, встреченных им прежде. Ни на рослую Катерину с толстой косой, ни на его спасительниц из русской деревни. Те действительно были похожи на русских, какими им рисовали народ из Советской России — никакой красоты и изящности арийцев или, на худой конец, скандинавов и галлов. Впрочем, евреев нацистская пропаганда тоже показывала уродливыми носатыми людьми, а он знал совсем других евреев.

Рихард долго лежал без сна в постели и прокручивал в памяти раз за разом все, что помнил о Лене. Каждый фрагмент нанизывал на нитку, пытаясь создать что-то целостное. Но не выходило.

Он не хотел в нее влюбляться. Это вышло совершенно неожиданно для Рихарда и буквально оглушило пониманием этих чувств, которые проникли в каждую клеточку его тела независимо от его желания. Он провалился с головой в голубые озера ее глаз, едва только увидел ее. Наверное, поэтому никак не мог вспомнить до сих пор, кто и когда их представил друг другу.

— Я Рихард фон Ренбек…

— Я знаю вас…

И он отчетливо помнил, что захотел ее сразу же. Взять за руку и провести ладонью от запястья вверх. Коснуться шеи и плеч в вырезе платья в цветочек (он даже вспомнил узор на нем!). Светлый ситец ее летнего платья был полупрозрачным в свете солнца, а она не носила ни комбинации, ни нижней атласной юбки, и он мог разглядеть стройность ее ног.

О, как же он захотел ее тогда! Это было просто невероятно, учитывая, что он только что приехал из Парижа, где несколько дней провел в постели с одной танцовщицей кабаре. И это ни шло ни в какое сравнение с той похотью, которая заиграла в нем во время представления на сцене, где девушки с обнаженной грудью задирали юбки, демонстрируя полуголые ягодицы. Это было совсем другое — смесь желания и какого-то трепета, природу которого ни за что бы не разгадал тогда. Он хотел ее коснуться и боялся, что может обидеть ее своим прикосновением. Запятнать эту чистую красоту.

Он смотрел тогда на Лену и жалел, что на нем нет формы, Рихард запомнил это точно. Офицерская форма да еще с Рыцарским крестом была ему чертовски к лицу и в совокупности с улыбкой и всем его обаянием всегда помогала очаровать даже самых неприступных красоток. А ему так захотелось вдруг понравиться Лене! Захотелось, чтобы настороженность исчезла из ее глаз, сменившись хотя бы легким интересом.

Его фея, которая все еще раздумывала остаться ли ей рядом с рыцарем или укрыться навсегда от его страсти в чаще леса…

Никогда еще прежде Рихард не чувствовал того, что ощутил в тот летний день рядом с ней. И он помнил, что он все-таки коснулся ее — сначала несмело и робко ее руки и ее тонких пальцев, а затем взял в плен своих рук. Он помнил, как она улыбнулась ему первый раз. Как исчезли тонкие морщинки на лбу, которые придавали ей испуганно-хмурый вид. Но Рихард никак не мог вспомнить, когда она назвала ему свое имя. Словно он его знал.

Как и ее. Он всегда ее знал. И ждал все эти годы только ее, чтобы захотеть возвращаться на землю.

В небе для него все было гораздо проще. В небе не было ни лжи, ни ослепления властью, ни сумасшедшего раболепия и слепого низкопоклонства, ни алчности, ни бессмысленной смерти. На земле же он каждый раз находил только острое разочарование тому, что видел вокруг себя. Он жаждал справедливости для своей страны и приветствовал все действия фюрера в самом начале, когда Германия только начала вставать с колен, на которые ее поставили после Мировой войны.

Подъем экономики после долгих лет безработицы и голода, когда люди умирали, не имея возможности прокормиться. Дух осознания себя как нации — пусть и побежденной когда-то, но не сломленной, готовой возрождать Германию из руин, чтобы встать наравне со странами-победительницами. Возврат некогда отторженных территорий, которые словно гиены растащили страны-соседки после позорной капитуляции. Снова стать той великой империей, какой была когда-то Германская империя.

Все это было сначала. А потом была Хрустальная ночь, унижение Франции при подписании капитуляции, захват стран Европы для создания империи рейха… То, в чем он видел справедливость, обернулось горьким разочарованием. Достигнутая мечта принесла только опустошение. Наверное, потому он не боялся смерти, что ничто его не тянуло вернуться на землю.

Кроме нее.

Он отчетливо тогда понял, что наконец-то нашел, что будет держать его якорем здесь, на земле. Когда заглянул в ее голубые как небо глаза…

Берлин изменился с тех пор, как Рихард был здесь в последний раз в конце апреля 1943 года. После того, как к бомбардировкам томми присоединились американцы, разрушений стало еще больше — все чаще за стеклом автомобиля мелькали поврежденные здания, покрытые серой пылью, горы мусора, битых кирпичей и обломков или приходилось осторожно объезжать выбоины на дороге, оставшиеся после бомбежек. Он знал от матери, что Берлин (да и всю Германию) хорошо потрепали за последнее время. В Тиргартене на земле лежали разрушенные статуи, не стало прежнего очарования парка. Был разрушен Берлинский цирк. На проспекте Унтер-ден-Линден часть домов лежала в руинах. В «Берлинер цайтунг ам миттаг» то и дело проскальзывали многостраничные списки погибших во время бомбардировок — счет шел на сотни человек в каждый из налетов.

И это столица, которую вермахт пытался защитить любыми силами от бомбардировщиков томми! Что уж говорить о тех городах Германии, о налетах и разрушении которых он слышал в сводках и читал в газетных статьях. Рихард своими глазами видел на каждом шагу беженцев, которые наводнили Берлин после того, как лишились своих домов.

Но видеть следы этого варварства своими глазами было больно. Как военный человек он понимал и оправдывал бомбардировки заводов и транспортных узлов, но то, что бомбами стирались с лица земли жилые кварталы и исторические памятники до сих пор не мог понять и принять. Жаль, что англичане не приняли предложения фюрера по ведению воздушной войны. Иначе бы не было этих бессмысленных разрушений и невинных жертв с обеих сторон.

Но все же, несмотря на хмурость осеннего дня и отпечаток войны, Берлин выглядел тем же красавцем-исполином, полным красок из-за букетов цветочниц, огромных красных знамен и неповторимой архитектуры строений, которым удалось уцелеть во время бомбардировок.

Вилла в Далеме тоже изменилась, как отметил Рихард. Сад выглядел несколько запущенным. К примеру, кусты бугенвиллеи совсем разрослись без своевременной стрижки, а дорожки явно никто давно не подметал от опавшей листвы.

— Эмиль что-то совсем разленился, — заметил Рихард, когда выгружал из багажника автомобиля многочисленные коробки с парижскими покупками матери. Имя берлинского садовника, прежде скрытое в глубинах его памяти, так легко сорвалось с губ, что Рихард удивился сам. Он обернулся к матери, стоявшей рядом с неизменным мундштуком в руке, и заметил, что ее радость не такая яркая, как прежде, когда с восторгом встречала возвращение утраченных памятью фрагментов. Она только улыбнулась уголками губ, бросила окурок на дорожку, чтобы его потом смели с остальным мусором.

— Эмиль был призван на фронт в конце августа, — сообщила баронесса, и Рихард удивился этому известию. Их садовник страдал редкими приступами эпилепсии после контузии во время Мировой войны и призыву поэтому не подлежал. Значит, дела действительно идут не так хорошо, как пытается представить министерство пропаганды. Потеряв Италию как союзника, Германия теряла и людей. Пусть итальянцы воевали из рук вон плохо, но все-таки это было хоть каким-то подспорьем. Но кто-то из немцев видел в этом и другую сторону. Например, когда они обсуждали ввод войск в Италию[86] и текущее положение дел в рейхе за ужином в парижском «Ритце», отметили, что во всем есть и плюсы.