Джоан удивилась, что во время сеанса им с Джиджи можно разговаривать. Джо сказал, что уловил нужные выражения лиц на фотографиях, поэтому им было достаточно не менять позы. Разговоры его не отвлекали. Тем не менее Джоан все равно шептала, хотя Джиджи говорила обычным голосом.
– Сейчас объясню, почему не надо отправлять деньги матери Джо. Секунду… опять он за свое! Джо! Джо! Хватит вытирать краску об себя! Хотя бы шорты надень!
Джо не ответил, но послушался.
– Так вот, Джоан, если тебе некуда девать деньги, можешь спустить их в унитаз, только мамаше Джо не посылай. Она алкоголичка.
– Ой.
– Да. Джо об этом известно, социальному инспектору тоже. Ей даже пособие выдают не наличными, а чеком. Розовым, не зеленым. Но она все равно сбывает продукты и покупает вино. Не обращай внимания на хрень о больном желудке, если только не хочешь помочь ей поскорее допиться до смерти. Невелика будет потеря. Дети прекрасно без нее обойдутся.
Джоан вздохнула:
– Жизнь меня ничему не учит. Джиджи, я всегда раздавала деньги направо и налево. Большой пользы никому не принесла, зато навредила многим. А все из-за того, что я люблю давать обещания!
– Милая, у тебя доброе сердце. Но в этот раз сдержись. При мне читали не одно ее письмо. Ты ведь его подправила?
– Заметно было?
– Да. Я помню, о чем она обычно писала. Сразу поняла, что целиком их лучше не зачитывать; Джо всегда расстраивался. Я быстро все схватываю; когда пыталась стать актрисой, с двух прочтений все реплики запоминала. Решила, что подсказки тебе не нужны, и оказалась права, хотя можно было и еще кое-что опустить, чтобы не расстраивать Джо.
– Джиджи, как у такого чудесного, такого талантливого человека, как Джо, могут быть такие ужасные родственники?
– Как мы становимся теми, кто мы есть? Все происходит само собой. Но, знаешь, невежливо перемывать людям косточки за их спиной.
– Прости, мне не стоило спрашивать.
– С моей стороны невежливо. Но я отвечу. Я сомневаюсь, что Джо имеет какое-то отношение к своей матери. Он совсем на нее не похож. У него есть фотография, где ей столько лет, сколько ему сейчас. Ни малейшего сходства.
– Может, он пошел в отца?
– Может быть. Тут не проверить: папаша Бранка давным-давно бросил семью. Да и где гарантии, что именно он был отцом Джо? Его отцом мог быть кто угодно.
– Так нередко случается. Взять хотя бы меня – я не замужем, но беременна. Не мне их судить.
– Ты не знаешь, от кого ребенок?
– Ну… знаю. Но никому не расскажу. Это моя тайна; могу себе позволить.
– Тогда не стану вынюхивать. Ты рада, и это главное. А что касается Джо… думаю, он сирота. Чей-то незаконный ребенок, каким-то образом оказавшийся у этой стервы. Джо на эту тему не высказывается. Он вообще мало говорит – разве что натурщицам объясняет, как и куда встать, сесть или лечь. От его матери только одна польза. Угадай какая.
– Сдаюсь.
– Джо не пьет. Мы держим в холодильнике несколько банок пива для друзей, но Джо к ним не притрагивается. К травке тоже. Он никогда не сядет в Круг с обкуренными. Наркотики – такая вещь; они под запретом, но достать их проще, чем жевательную резинку. Только в нашем комплексе живут три дилера. Но Джо даже не пробовал наркотики. – Джиджи смутилась. – Сначала я думала, он больной. Сама я не сидела на наркоте, но за компанию могла. А потом я перебралась к нему; у нас обоих хватало денег только на еду, и… в общем, я ничего не принимала с тех пор, как мы поженились. Мне и так хорошо. Я словно заново родилась.
– По тебе видно. Выглядишь здоровой и счастливой. А этот Большой Сэм был наркоманом?
– Наркоманом не был, но всегда был не прочь поесть, выпить и накуриться за чужой счет. Он не кололся – следы от уколов подрывают имидж гуру, да и внешний вид портят. А он своим телом гордился.
– Чем ты занималась, прежде чем стала его челой?
– Ты хочешь сказать, его талоном на еду. Все тем же. Позировала, торговала собой. Чем еще? Сидела с детьми. Была официанткой в ресторане, разносила напитки нагишом, пока вместо меня не нашли грамотную девицу, умевшую писать. Я могла бы это оспорить; у меня отличная память, и я ни разу не перепутала заказы, но к чему споры, когда ясно, что от тебя просто хотят избавиться? Джоан, ты сказала, что всю жизнь раздавала деньги?
– Немного преувеличила. Деньги у меня появились уже после Второй мировой. Но даже в детстве, когда каждый никель давался с трудом, в скупердяйстве меня было не обвинить.
– Никель?
– Пятицентовая монета. Их делали из никелевого сплава, отсюда и название. Десятицентовики и доллары были серебряными. Даже золотые монеты были. Во время Великой депрессии мне полгода пришлось жить без денег, и мне помогали. Позже мне случалось помогать другим, в том числе этим людям. Но до серьезной благотворительности дело дошло, только когда денег стало больше, чем хотелось потратить или инвестировать. В те времена были такие налоги, что выгоднее было избавляться от денег, чем оставлять у себя.
– Прикольно. Я-то сама никогда налогов не платила.
– Тебе так кажется. Каждый человек с рождения становится налогоплательщиком. Проще добиться бессмертия, чем отмены налогов.
– Не буду спорить. Ты наверняка разбираешься в этом лучше меня. И сколько денег ты пожертвовала?
– До войны – не больше нескольких тысяч. По большей части – в долг людям, которые, мне было известно точно, вернуть не смогут. Много лет записывала… записывал это все в книжку, а потом сжег ее. Сразу полегчало. С тех пор… точную сумму знает только мой бухгалтер. Несколько миллионов.
– Несколько миллионов? Долларов?
– Не изумляйся, зайка. С определенного момента деньги уже не деньги, а просто цифры в бухгалтерской книге или точечки на компьютерном экране.
– Я не изумилась, скорее растерялась. Джоан, мне сложно представить такие суммы. Сто долларов я понимаю. Даже тысячу. Но столько – это все равно что национальный долг. Пустой звук для меня.
– Для меня тоже. Джиджи, это как игра в шахматы ради самой игры. Быстро надоедает. Вот ты не позволила мне купить продукты, хотя часть из них я бы сама съела. А миллион долларов от меня примешь?
– Э… нет! Об этом даже думать страшно!
– Это еще более мудрое решение, чем то, что ты приняла перед завтраком. Хоть Диогена зови!
– Это еще кто?
– Греческий философ, который искал честного человека. Так и не нашел.
Джиджи задумалась.
– Джоан, я не особо честная. Вот Джо – другое дело.
– Согласна. Но хочешь знать, почему твое «нет» было весьма разумным? Мое предложение было не вполне серьезным, но, если бы ты ответила «да», я бы не пошла на попятную. Однако мне было бы тебя жаль. Знаешь почему? Что плохого в богатстве?
– Мне всегда казалось, что быть богатой весело.
– В каком-то смысле. Настоящее богатство – как у меня – дает власть. Не стану утверждать, что власть людям ни к чему. Взять хоть меня. Не будь у меня столько власти, мы бы сейчас не разговаривали; старый Иоганн помер бы, и дело с концом. А мне нравится здесь. Нравится обниматься с тобой, пока Джо нас рисует. Нравится, что он считает нас красивыми, – это действительно так. Но власть – палка о двух концах. Рано или поздно мы становимся ее рабами. Джиджи, у богатого человека нет друзей, только бесконечное множество знакомых.
– Десять минут, – объявил Джо.
– Время передохнуть, – объяснила Джиджи.
– Что? Мы и так отдыхали!
– Встань, потянись, еще весь день впереди. У Джо есть таймер; если он говорит, что мы позировали пятьдесят минут, так оно и есть. Я хочу кофе. Будешь? А ты, Джо?
– Давай.
– Можно посмотреть?
– Нет. Может, в обеденный перерыв.
– Похоже, картина удается, иначе Джо и не вспомнил бы про обед. Джо, Джоан говорит, что у богатого человека не может быть друзей.
– Джиджи, я ведь еще не закончила! У богатого человека могут быть друзья, но только такие, кому нет дела до его денег. Как ты. Как Джо. Но сначала такого человека надо найти, потом понять, что твои деньги ему не нужны, – а выяснить это ой как трудно! Таких людей очень мало; среди других богачей их вряд ли сыщешь. Потом еще нужно завоевать его дружбу, что куда сложнее, если ты богат. Богач всегда ждет от окружающих подвоха и носит маски, а это плохой способ подружиться. Поэтому в целом утверждение верно – у богачей нет друзей. Только знакомые, которых приходится держать на расстоянии, чтобы снова не обжечься.
