Мамина могилка нашлась не сразу. Много прибавилось их за этот год. Просто кучи земли, укрывшие дорогих кому-то людей.

— Прости, — шептал я, глядя на вытянутый заснеженный холмик.

Вот и все, что осталось от того, кто дышал ради меня. Она не стала делать аборт, как требовала бабка. Она дала мне жизнь, сломав взамен свою. У нее все покатилось под откос. Отвернулись подруги, укоризненно смотрели в институте, который ей пришлось бросить. Она пошла работать. Бабка-покойница не дала и рубля на выблядка. Нагуляла! И для бабки это стало трагедией всей жизни.

Я постоял так недолго. Памятник! Я поставлю ей памятник. Лучший из всех, что можно заказать здесь. Только вот на ноги встану. Я развернулся и пошел назад в центр. Там была ДЮСШ, в которой я несколько лет вполне успешно колотил грушу и таких же сопляков, как я сам. Я вымещал на них всю боль своей короткой жизни. Я бил кого-то, и мне становилось легче. Как будто я мстил тем, кто делал больно мне и маме. Я ведь и на первое дело пошел, чтобы ей новое платье купить. Никогда и никому в этом не признавался. Купил вот…

Этот район назывался Красная поляна, и по непонятному капризу властей именно здесь располагался горком партии и моя спортшкола. Тут не было площади с неизменным Лениным в центре, но зато на крыльце главного здания города сидела одинокая собака, что провожала тоскливым взглядом спешащих по своим делам людей. Пошел небольшой снег, и хлопья падали прямо на собачью грустную морду. Периодически песель трясся, сбрасывая с себя влагу, но не уходил. Видимо, он охранял горком, раз ни в какую не хотел оставлять свой пост. Я подошел поближе и погладил его по мокрой голове.

— Что, друг человека, неважнецкая у тебя жизнь?

Песель оказался худющим, ребра просто просвечивали сквозь шкуру. Глядя на животину, я обнаружил, что двери горкома были распахнуты, а внутри никого не наблюдалось. Ни души! Только документы валялись на полу. Даже привычного мента на входе не оказалось.

А ведь тут когда-то было главное средоточие власти, куда местные «боги» вальяжно подкатывали на черных Волгах. Я посмотрел наверх. И в грязных окнах не видно деловой суеты, какая была тут раньше. Удивительная картина, непривычная.

Я вошел внутрь, удивляясь разрухе, царящей здесь. Партию распустили 6 ноября, месяц назад, а тут валялись какие-то бумаги, рулоны плакатов, с которых на меня смотрели белозубые строители коммунизма, и папки с завязочками. Я пошел по пустым коридорам, поражаясь, как быстро рухнуло то, что казалось незыблемым, словно горы Памира. Как быстро перекрасились люди, которые еще полгода назад клялись в верности партии. Впрочем, я никогда не уставал удивляться человеческой подлости. А уж двуличности партийных чиновников — тем более. Все они одним миром мазаны. Хотя… Кажется, я немного ошибся. Не все.

— Выпей со мной, паренек, — хмуро сказал какой-то седовласый мужик весьма представительной внешности. Он сидел в разгромленном, как и все здесь, кабинете, и пил коньяк из граненого стакана. За его спиной висела большая карта родного города, на которую я и уставился жадно. Классная вещь! Это то, что мне надо!

— Не бухаю, отец, — сказал я. — Спортсмен.

Пить с утра — это дурной тон. Да еще и в госучреждении. Пусть и бывшем. Да еще и с моей справкой. А вот этот тип явно не был тут чужим. Он расположился по-хозяйски. Лет под шестьдесят, благородная седина и тоскливые глаза человека, который лишился всего в одночасье. Так обычно выглядят люди, у которых сгорел единственный дом. Интересно, чего он тут делает? — подумал я.

— Мой это кабинет, — ответил мужик на незаданный вопрос, попивая коньяк мелкими глоточками. — Я тут двадцать лет просидел. Два года до пенсии, а все инструктор. Обещали секретаря дать. Эх… И чего я в исполком не пошел, когда звали? Вот ведь дурак! Все надеялся, что повышение дадут по партийной линии. Эх! — снова вздохнул он и забросил в себя полстакана. Силен! Сразу видать выучку.

— Садись, — махнул он рукой. — Я каждый день сюда прихожу. И каждый день пью. Потому как делать больше нечего. Не знаю я ничего, и ничего делать не умею, кроме как людям мозги засирать. Ноль без палочки я теперь. Так жена говорит, дура старая. Всю жизнь за моей спиной просидела, а я, оказывается, ноль. Меня Константин Георгиевич зовут.

— Сергей, — протянул я второй стакан. — На палец, не больше. Армянский?

— Лучший, — гордо кивнул мужик. — Двин! Нам его с завода ящиками привозили. Это не та бурда, что простой народ пьет.

— А ты непростой, значит? — усмехнулся я, когда божественный напиток огненным смерчем пронесся по моим жилам.

— Я теперь никакой, — махнул рукой мужик. — Я пустышка, пирожок с никто. А на работу прихожу каждый день, чтобы просто с ума не сойти. Месяц хожу, на весь горком один. А скоро ходить не буду. Сюда, наверное, исполкомовские заедут. Им теперь в старом здании тесно. Они теперь на коне!

— А ты, Константин Георгиевич, наверное, всех в этом городе знаешь? — спросил я. — Столько лет при власти!

— Всех! — величественно взмахнул тот рукой. — Только дружу не со всеми. Сам понимаешь.

— Так чего грустишь? — удивился я. — Пиши телефон и жди звонка. Сейчас только ленивый бабло не поднимет. Нас ждут великие дела, фельдмаршал! Кончай бухать и дай в торец своей жене. Мужик ты или где?

— Телефон? — радостно удивился тот, не веря, что может быть кому-то нужен. — Дела? Ты тоже из этих?… Кооператоров? Как эта сука Вахидов?

— Что еще за Вахидов? — я деловито угнездился на стуле и налил себе еще на палец.

Я приготовился услышать интересную историю. И не ошибся. Акула чахлого местного бизнеса развернулась так, что я даже позавидовал. Вахидову мало было стать богатым. Он хотел остаться тут один. И он с успехом шел к этой цели, подминая под себя одну торговую точку за другой. И помогали ему в этом нелегком деле и бандиты, и менты. Да… Тут, в нашем маленьком городке, началась совсем другая жизнь. У него появился собственный царек.

— Нет, я не из кооператоров. Зовут меня Сергей Хлыстов.

— А… что-то слышал такое. Это тебя за убийство прокурорского сынка при Брежневе посадили?

— Меня.

— Да… громкое дело было. Спортсмен значит?

Константин Георгиевич написал на бумажке свой номер, подвинул ко мне.

— Будет какое-то стоящее дело, звони.

— Обязательно. Я возьму вон ту карту города? — я кивнул на схему Лобни на стене.

— Бери что хочешь, — равнодушно махнул тот рукой. — Тут теперь все можно брать.

Я снял карту, аккуратно сложил ее и засунул за пазуху. Я точно найду ей достойное применение.

Моя спортшкола стояла через пару домов на той же улице. Только теперь там оказалась качалка, которой при мне не было. Не разрешали тогда такое безобразие. Атлеты по подвалам железки тягали. И там же жрали свой метандростенолон, от которого их перло во все стороны, как штатовских бройлеров, и от которого в цветущем возрасте засыхала главная мужская гордость. Сейчас качалки разрешили, а если точнее, то просто махнули на них рукой. И власть, и милиция пока находились в состоянии умственного паралича. Им стало не до «быков» в подвалах, и это было очень заметно. По крайней мере, знакомых лиц около спортшколы я не увидел, зато ощутил на себе долгие изучающие взгляды. Почти как в электричке.

Знакомые лица встретились внутри. И сразу много. Причина этого оказалась крайне тривиальна. Для молодых, здоровых парней в нашем городке было всего два вида досуга — качалка и гаситься всеми видами дерьма. От алкоголя до маковой соломы. И поклонники обоих этих направлений почти не пересекались, существуя как бы в параллельных измерениях.

— Серый! — заорал Вовка Карась, которого я знал с детсадовских времен. — Откинулся, бродяга! Пацаны! Серый откинулся!

Меня окружили родные, знакомые, полузнакомые и даже совсем незнакомые лица. Каждый хлопал по плечу, каждый что-то ободряющее говорил, каждый жал руку. Я даже растерялся. Как будто на собственный день рождения попал. А меня тут, оказывается, помнят. Шумная была история с первой ходкой. Вся спортшкола за меня ходатайствовала, да только без толку.