— Посетителю в еврейском ресторане приносят счёт. Он углубляется в его изучение, и постепенно у него глаза вылезают на лоб. Он подзывает официантку и говорит:

«Послушайте, вы мне чего принесли? Вы только посмотрите! Закуска — сто долларов. А в меню было написано — двадцать».

«Вы не волнуйтесь так, — отвечает официантка. — Это у нас традиция такая. Посетители платят небольшую наценку в пользу Израиля».

«Ну ладно, — говорит посетитель, — я не против Израиля. Но это что такое? Рыба фаршированная — триста долларов! А в меню не так было. С ума можно сойти!»

«Я же вам объяснила уже, — не теряет терпения официантка. — Вы что, не хотите оказать Израилю небольшую финансовую помощь? Вы что, не знаете, какая сейчас тяжелая ситуация в мире?»

«Да я не против в принципе, — говорит посетитель. — Я всё понимаю. Но ведь это уже все границы переходит. Стакан вина — триста пятьдесят долларов. Нет, это уже слишком! Кто у вас тут главный? Позовите его немедленно!»

«Неугомонный вы какой. Ну ладно, как хотите, — говорит официантка и, повернувшись в сторону подсобки, кричит громким голосом: — Израиль Яковлевич, подойдите сюда, пожалуйста. Вас клиент спрашивает».

Мы все смеёмся, а Давид допивает вино и говорит:

— Плохой анекдот. Антисемитский. Но вы меня простите, пожалуйста, — уж больно он к данному случаю подходит. Главный бизнес Трахтенберга — это сбор денег с читателей. То для Израиля, то в помощь пострадавшим от терактов, то ещё нa что-нибудь. И, все точно так же, как раньше его ментор Соломон Моисеевич делал. Душещипательные призывы, фамилии жертвователей в газете печатаются, а куда денежки идут — никто ие знает. Поэтому и газета их на грани разорения.

— Как это на грани разорения? — говорю я. — Не может такого быть.

— Может, — говорит Давид. — Они сами виноваты. Трахтенберг просто всё сделал для того, чтобы его «Слово» никто не читал. Сам он, едва раскрутился, сразу же решил, что он принадлежит к буржуинам и должен поэтому отстаивать их интересы. А кто читателито этого «Словa»? Подавляющее большинство — это те, кто в американскую жизнь плохо вписался, английский не выучил — иначе они бы другие источники информации нашли, посолиднее. То есть речь идет в первую очередь о получателях вэлфера, пенсий и прочих пособий, каковые «Честное русское слово» постоянно требует отменить или в крайнем случае существенно сократить. Другими словами, они сами же просят правительство лишить их читателей средств на покупку их газеты. Очень умно и очень оригинально. Разве нет?

— Наверное, вы правы, — говорю я.

— Плюс к этому называются они «Честное русское слово», а Россию ненавидят так, что любой Бжезинский у них поучиться может, — говорит Давид. — На впавшего в старческий маразм Рейгана молились, твердили вслед за ним «империя зла», «империя зла». A у Рейгана такая мощная экономическая программа была: налоги сократить, а военные расходы увеличить. Он говорил, что от этого самые богатые буржуины ещё богаче станут и с остальным народом поделятся. Этой политикой он тогда всю страну разорил, и если бы не глупость Горбачева и не предательство верхушки КПСС, то ещё неизвестно, чем бы это противостояние с Америкой закончилось. Может, пару лет ещё всего надо было продержаться, и Америка лопнула бы сама по себе. А эти на Россию весь мир науськивали. Бомбить призывали. Под видом борьбы с коммунизмом якобы. Вы знаете, я и сам к русским неоднозначно отношусь. Немало от антисемитизма пострадал. Но надо же меру знать какую-то. Вы же к русским читателям обращаетесь — что же вы их Родину, а значит, и их самих всё время поливаете так?

— Мда, — говорит Илья. — А у нас в Москве совсем другое впечатление о них обо всех было. Я, по правде сказать, очень даже рассчитывал, что туда устроюсь.

— Ну смотри, — говорит Давид. — Дело твоё. Хозяин, как говорится, барин. Только, по мне, лучше уж я буду хасидов на работу возить. Они люди мирные, спокойные. Не трогают меня. Не обижают. Вот вино на праздники дарят. Ну давайте, кстати, ещё по одной. Лэ хаим!

— Прочитал я, Лёш, рецензию твою в «Кинозале», — говорит Алик. — На «Копейку» сорокинскую. Хорошая рецензия. Мне понравилась. Вот только зачем ты Россию Россиянией там назвал? Некрасиво как-то получается.

— Почему некрасиво? — говорю я. — Если люди выбрали себе такого президента, который обращается к ним «Дорогие россияне», значит, и страна их должна называться Россиянией. Что тут некрасивого?

— А как же ему ещё обращаться к электорату? — говорит Алик. — Это же многонациональное государство. Там ведь не только русские живут. Нельзя же других обижать.

— Нельзя, конечно, — говорю я. — Но тогда и Россия тут ни при чем. Россия — это страна русских. А у россиян своя страна — Россияния.

— И все же, как ты предлагаешь обращаться к народу? — говорит Алик.

— Да я никак не предлагаю, = говорю я. — Раньше такие обращения словами «Братья и сестры» начинали. Ничего, нормально было.

— Так тогда война была, — говорит Алик.

— А сейчас мир? — говорю я.

Алик молчит, и я меняю тему:

— Как вы там с Милой-то? Разобрались?

— Не знаю, — говорит Алик. — Трудно сказать. Она, по-моему, и сама не знасет, чего она хочет.

— Это она тебе так сказала? — говорю я.

— Нет, — говорит он. — Это я сам так думаю.

Мы идем no Кони-Айленд-авеню по направлению к Кингс-Хайвэю. Игорь тут об одном одолжении нас попросил. Собственно говоря, единственным, кто извлёк хоть какую-то пользу из встречн с Давидом Рипштейном, оказался именно он. Давид в Нью-Йорке во всех кар-сервисах переработал и порекомендовал Игорю одно, по его словам, наименее отвратительное место, где, как он выразился, «обманывают, конечно, но в разумных пределах». В чём там обман состоит, я, правда, так и не понял. На мой взгляд, всё честно поставлено. Диспетчер говорит, куда ехать. Приезжаешь, забираешь пассажиров, отвозишь их, куда им там надо. Выручку делишь с базой: 60 процентов им, 40 — тебе плюс чаевые. Где тут обман, не знаю. И взяли они Игоря сразу. Попросили только, чтобы кто-нибудь поручился за него. Вот мы с Аликом и топаем теперь по жаре стоградусной [9]. Машину-то свою он, наверное, Миле оставил. Как, впрочем, и всё остальное. А сам неподалёку от меня теперь живёт. Комнату снимает в общежитии одном для неприкаянных мужиков. Его у нас на Брайтоне «Домом, где разбивается маца» называют. Это потому, что мужики там все одинокие, а подруги их в основном на фабриках по изготовлению мацы работают. Ну и таскают её оттуда — своих возлюбленных подкормить немного. Алик там, по-моему, здорово в коллектив вписался, хотя и не признается в этом ни за что в жизни.

— А вообще, ты знаешь, — говорит он. — Я за Сашку беспокоюсь.

— В смысле? — говорю я.

— Ну, вдруг этот Кен извращенец какой-нибудь. Тут ведь это повально.

— Прямо-таки повально, — говорю я.

— Ты что, газет не читаешь? — говорит Алик. — Не знаешь, чего в стране делается? Только на этой неделе целую сеть таких педофилов накрыли. Причем самое интересное, что они собственных детей в непотребных позах фотографировали и по Интернету рассылали. А некоторые ещё и обменивались детьми своими друг с другом.

— Кен-то тут при чем? — говорю я.

— Ну, кто его знает? — говорит Алик. — По-моему, англосаксы сплошняком такие. От этого у них и проблемы все. Сам посмотри: с кем ни поговоришь — обязательно прямо с самого раннего детства растленный. А потом все удивляются, что они варвары, бомбят всех подряд, бабы у них все феминистки. А какими им ещё с такими мужиками быть? Вот если бы тебя твой родной дедушка в коляске прямо изнасиловал, ещё неизвестно, что бы из тебя получилось.

— А так что из меня получилось? — говорю я и вижу, что мы уже подходим к кар-сервису «Boris Cars», который и является целью нашего изнурительного путешествия.

— Ладно, — говорю я, — давай сейчас приличными людьми прикинемся. А то Игоря на работу не возьмут, и он так и останется с Ильей жить. А этого, по-моему, никому не надо. Ни ему, ни им. Не для этого они сюда приехали, понимаешь?