— Разве есть основания не верить? — говорю я.

— Не знаю, — говорит он. — Я вообще ещё плохо её знаю. Даже месяца ведь не прошло с тех пор, как познакомились. Но всё равно мне кажется, что я именно её всю жизнь искал и ждал.

— Кажется? — говорю я.

— Что, разве так нельзя сказать по-русски? — говорит он.

— Нет, почему же? — говорю я. — По-русски всё, что угодно, можно сказать. Но если ты не уверен, так, может, и не нужно ничего этого?

— Ты меня неправильно понял, — говорит Кен. — Я уверен. Я никогда так уверен не был, как сейчас.

— Ну, если уверен, тогда хорошо, — говорю я. — Если уверен, тогда это совсем другое дело.

Алик заваливается, как всегда, без звонка. То, что мне завтра сдавать большую работу, за которую я ещё практически не принимался, его совершенно не беспокоит.

— Вот скажи, — говорит он, когда мы усаживаемся за столом и разливаем по фужерам принесённую им «Столичную», лучше которой всё равно на свете нет ничего. — Ну что, мне убить её, что ли? Нам же не шестнадцать лет. Мы же взрослые люди. И не мавры какие-нибудь дикие. Не в Эфиопии, поди, живём.

— Нет, конечно, — говорю я. — Но я все равно нe понимаю, как ты так можешь.

— А что мне ещё остается делать? — говорит Алик. — Можно, конечно, скандалить, сцены устраивать. Так тогда она точно уйдёт. А без нeё — ты ведь знаешь — я нe смогу.

— Знаю, — говорю я. — И всё равно не понимаю. Разве сейчас она с тобой?

— Конечно, — говорит он. — Вот она домой возвращается вечером. Поздно иногда. Сашка спит уже. А я посуду всю перемыл. Ужин приготовил. Сижу — телевизор смотрю. Ни о чем не спрашиваю её. Ничего не говорю.

— А она? — говорю я.

— И она тоже молчит, — говорит Алик. — Да и что говорить-то, если она без всяких слов всё про меня знает? Накатим ещё по одной?

— И долго так будет продолжаться? — говорю я, решительно закрывая фужер ладонью. — Долго ты так выдержишь, как ты думаешь?

— Какая разница? — говорит Алик. — Что там загадывать попусту? Другого выхода-то всё равно ведь нет.

Tак и не налив себе водки, он ставит бутылку обратно на стол и заворачивает крышечку.

— Ты прав, — говорит он. — Хватит на сегодня. А то напьюсь ещё. Кому это надо?

Вечером Татьяна возвращается с работы вместе с Милой. Я, сославшись на полный цейтнот, ухожу в нашу так назызаемую гостиную, где стоит мой компьютер, но двери в этой комнате нет, поэтому какие-то обрывки происходящего на кухне разговора до меня постоянно доносятся.

— Ты же знаешь, сколько я терпела, — говорит Мила своим певучим, несколько манерным голосом. — Вся жизнь уже почти прошла. Сколько можно? Я же тоже живая.

— Ну что уж такого ты терпела? — говорит Татьяна. — Нормальный мужик. Любит тебя. Пьёт в меру.

— Да, любит, — говорит Мила. — Ну и что? Я-то его не люблю. И не любила никогда. Ты же знаешь. Вышла за него когда-то из жалости. Вернее, по глупости. Вот так же, как ты, рассуждала. Любит меня. Нормальный. Умный. Программист. Пьёт в меру. Всё это очень хорошо, конечно, но любви-то всё равно нет. А мне сорок уже. Что же, никогда её у меня и не будет?

Я упорно пытаюсь сосредоточиться на переводе занудного делового договора, но мне это не удаётся.

— Может, я последний раз в жизни влюбилась? — говорит Мила. — Почему я должна от этого отказываться? Ради чего?

Татьяна что-то отвечает ей, но что именно — я не слышу. Да и что тут, собственно говоря, можно ответить?

Весь следующий день я провожу на диване за чтением книги Кена. В принципе мне трудно с ним спорить, потому что факты он все подобрал безупречно. Не придерёшься. Тут вам и путинская вертикаль власти, и его борьба с олигархами типа Гусинского и Березовского, и разгром НТВ, и назначение на ключевые посты старых коллег по «конторе глубокого бурения». Картина вырисовывается и впрямь какая-то жуткая, и поэтому свою рецензию я решаю назвать «В круге втором».

Я сажусь за стол, включаю компьютер, с трудом выдавливаю из себя несколько общих вводных фраз, потом переключаюсь на биографию Кена, рассказываю о том, как он ездил в молодости в Москву, как его любили там все, как ему хорошо там было. Нет, из этого серьёзной рецензии не получится.

Я начинаю снова перелистывать книгу, пока не натыкаюсь на одно место, за которое, как мне кажется, можно будет зацепиться. «Россия — это женщина, — пишет Кен уже ближе к концу своего трактата. — Красивая, капризная, страстная. То есть, в отличие от западных феминисток, настоящая. И, как всякая настоящая женщина, она нуждается в настоящем мужчине, который возьмет её силой и с которым она поэтому будет по-настоящему счастлива. Только такого мужчину — самца, воина, победителя — она будет любить и только ему она будет верна до гроба. А без него она обречена на вечные метания и шараханья из одной крайности в другую. На вечную неудовлетворенность и собой, и всем окружающим миром. Теперь представьте, что у этой женщины в руках не кухонная скалка, а баллистическая ракета с разделяющейся боеголовкой, и вы поймёте, как и на какой основе должны строиться ваши с ней взаимоотношения».

Сильно написано. Молодец Кен. Мне нечего ему возразить. Хочется придумать какой-нибудь контраргумент, столь же веский и фундаментальный, но ничего не получается. Молодец, ничего не скажешь.

…— Сашку я ей все равно не отдам — говорит Алик. — Дом пусть забирает, машину, всё, что хочет. А Сашка со мной останется.

— Здесь Америка, — говорю я. — Здесь все законы на eё стороне. Разве что ты сможешь доказать, что она плохая мать и не в состоянии воспитывать ребёнка.

— Да нормальная она мать, — говорит Алик. — Разве в этом дело?

Мы опять сидим на бордвоке и пьём нашу любимую тёмную «Балтику». Жара такая, что только что принесённое из холодильника пиво за несколько минут нагревается до состояния противной тёплой жидкости. Поэтому пить его надо как можно быстрее. Чтоб не успело нагреться.

— Если хочешь, можешь какое-то время у нас пожить, — говорю я. — Татьяна не будет возражать — я уверен. Правда?

— Правда, — говорит Татьяна.

— Спасибо, — говорит Алик. — Но жильё-то я найду себе какое-нибудь. Не такая уж это проблема. Мне тут вроде работу предлагают, так что сниму я себе студию какую-нибудь.

— Здорово, — говорю я. — Если работа будет, то и всё остальное устроится.

— Конечно, — говорит Алик. — Всё в порядке будет. Пучком. Как сказал один фурункул другому: «Не дрейфь — прорвемся».

ВРАТА РАЯ

Тот вечер у Максима вылился-таки в страшный скандал. Когда Игорь заканчивает излагать свою теорию инфернального поля, на какое-то время в комнате воцаряется полная тишина. Никто из нас нe знает, что сказать и как вообще реагировать на услышанное. Вдруг с первого этажа доносится грохот бьющегося стекла и громкие крики. Мы, естественно, все бежим туда и застаём там следующую картину:

Максим и Илья стоят посреди комнаты. Судя по их лицам, они готовы вот-вот вцепиться друг в друга. Одна из двух хрустальных ваз, украшавших некогда стол, валяется на полу в виде множества осколков. Там же лежат и стоявшие в ней цветы.

— Пошёл бы ты знаешь куда, — говорит Илья, обращаясь к Максиму, который нависает над ним всей громадой своего огромного корпуса. — Пошел бы добровольно. А то ведь я и помочь могу.

— Илюш, ты что? — говорит Максим. — Ты в своем уме? Я же от всего сердца, от всей души. Ты чего?

— Не надо, — говорит Илья. — Не надо ля-ля этого твоего вечного. Ты что, думаешь, я не понимаю? Не вижу ничего? Ты же тут все специально обставил вещами, которые отец из нашего дома забрал, когда к твоей матери уходил. Так что не надо мне ничего от тебя. Тут и так все моё. Вот это хоть.

С этими словами Илья берет со стола вторую вазу и поднимает её высоко вверх.

— Я её прекрасно помню, — говорит он. — Это отец маме на юбилей их свадьбы подарил. Мне пять лет тогда было. А потом забрал.

— Ты с ума сошёл, — говорит Максим.

— Если ты свою вину передо мной загладить хочешь, — говорит Илья, — так попроси прощения по-человечески, а не устраивай мне тут балаган этот с цыганщиной по-американски.