Кошки начинают дружно хихикать.

— Никто из нас поначалу ничего в них не понимал, — говорит одна из них. — Но этому здесь быстро учатся. Есть захочешь — научишься.

— Зато ты будешь чувствовать себя самостоятельным и не зависящим от произвола тиранов и палачей, — говорит Бобби. — А это ведь в жизни самое главное.

— Скажите, — обращается ко мне совсем ещё молодая кошечка. — А что, правда, люди такие звери, как всё говорят? Я убежала на волю вместе с мамой, когда я была котенком, и о жизни в неволе у меня сохранились только самые смутные воспоминания.

— Да в общем-то… — начинаю было отвечать я, намереваясь рассказать о том, что лично мне жилось не так уж и плохо, но Бобби не дает мне договорить.

— Мурзик ужасно страдал, — перебивает он меня. — Они истязали его. Мучили. Угнетали. Он на собственной шкуре убедился в том, что люди хуже зверей.

Кошки одобрительно мяукают.

— У меня в свое время было всё, — говорит старый кот. — Материально я был полностью обеспечен. Но я не мог терпеть ежедневных унижений и дискриминации. Не захотел мириться с тем, что среди людей я никогда бы не добился равных прав и возможностей. Поэтому я выбрал свободу.

— Свобода свободой, но с культурой тут как-то не очень, — говорит один довольно молодой и интеллигентный на вид котик. — Прямо скажем, уличная тут культура какая-то, не европейская.

— Да, мы совсем к другому привыкли, — говорит старая кошка. — А там у меня тоже всё было. Моего мужа так уважали. Можно сказать, души в нем нe чаяли. Даже закрывнали глаза на то, что он таскал лучшие куски со стола. Прямо из тарелок. А к дочке моей сватался кот с мясного склада. Сами понимаете, какое высокое положение у него было и какие связи.

— Зачем же вы тогда убежали? — спрашиваю я.

— Ради детей, — отвечает старая кошка. — Я как представила себе, что они тоже будут жить в этой страшной тюрьме, в этой гнилой атмосфере тотальной лжи и репрессий, сразу решила, что готова на любые жертвы — лишь бы только у них была нормальная жизнь.

— А где сейчас ваши дети? — спрашиваю я.

— Кто где, — отвечает она и грустно вздыхает. — Честно говоря, я уже давно их не видела. Но на улице не принято сидеть с родителями. Тут ценится инициатива и самостоятельность. К тому же им приходится так много работать. Конкуренция здесь страшная. Каждый кусок отбросов достается адским трудом. Но я так благодарна этой благословенной улице, что, несмотря на мою врожденную чистоплотность и брезгливость, просто готова целовать её мостовую. Всё-таки с голоду здесь никто не умирает. Тут такое богатство, что хватает на всех. Даже на нас, стариков.

— Если есть голова на плечах, — встревает Бобби, обращаясь уже непосредственно ко мне, — то можно и получше место найти. Толковых котов на хорошие работы берут. Там и ветеринары бесплатные, и жилье дешёвое, и баночки из супермаркетов выдают. Ты вроде головастый — может, я тебя к нам пристрою.

— Куда это, к вам? — спрашиваю я. — Ты чем вообще занимаеиться?

— Я — боец невидимого идеологического фронта, — немного понизив голос, торжественно отвечает Бобби. — Я обхожу наших ещё томящихся в заточении братьев и сестёр и помогаю им вырваться на улицу. Это очень важное и очень благородное дело. Поэтому за него так хорошо платят.

— И много ты за мое освобождение получишь? — спрашиваю я.

— Немало, — отвечает Бобби. — Ты молодой, здоровый. Такие сейчас очень нужны.

— Зачем? — интересуюсь я.

— Мы проводим контртеррористическую операцию, — говорит Бобби. — Нас тут терроризируют мыши, и мы объявили им войну не на живот, а на смерть. Они совершенно распустились в последнее время. Просто проходу нам не дают. Допустим, наших кошачьих ценностей они никогда не уважали и не разделяли. Нам это было прекрасно известно, но как убежденные плюралисты мы всё терпели. А теперь они вздумали покушаться на самое святое — на наш образ жизни и на нашу свободу. Поэтому отныне им не будет пощады. Теперь или они нас, или — мы их.

— Да, заколебали они нас. Никакой жизни нет, — говорит интеллигентный котик. — Достали уже всех. Фанатики проклятые. Нечего с ними церемониться. Бомбу на них надо сбросить. Водородную.

— Вон как раз поймали одного такого. Террориста, — говорит старый кот, махнув головой в сторону дома напротив.

Я оборачиваюсь и вижу здоровенного черного котяру, который тащит за шкирку маленького, полуживого от ужаса мышонка.

— Куда это он его? — спрашиваю я.

— Сначала допросят, чтобы выдал сообщников и их планы по совершению новых терактов, — авторитетно объясняет Бобби. — А потом судить будут. У нас ведь здесь честный суд — не трибунал какой-нибудь, не «тройка». Присяжные, адвокаты — все из уважаемых котов. С хорошим образованием. Так что, если он террористической деятельностью не занимался, то тут же отпустят. Мы невиновных за решеткой не держим. Но уж коли террорист — то изволь держать ответ по всей строгости закона.

Бобби, кажется, хочет ещё что-то сказать, но не успевает, потому что в этот момент у нас за спиной раздается громкое, пронзительное мяуканьс. Кошки начинают беспокоиться, а нскоторые из них вообще бросаются врассыпную.

— Вам надо спрятаться где-нибудь, пересидеть какое-то время, — взволнованно говорит старый кот, обращаясь ко мне.

— Почему? — спрашиваю я. — Что происходит?

— Облава на нелегалов, — объясняст он. — У вас есть документы?

— Какие ещё документы? — говорю я.

— Ты разве не взял с собой квитанцию из зоомагазина и сертификат о сделанных тебе прививках? — спрашивает Бобби.

Я грустно мотаю головой.

— Извини, — говорит Бобби. — Я так торопился освободить тебя из этой проклятой тюрьмы. Так хотел, чтобы ты как можно быстрее оказался на улице и вдохнул наконец воздух свободы. Но ты не бойся. Они тебе ничего не сделают. Подержат какое-то время в убежище для бездомных животных, а потом тебя обязательно кто-нибудь оттуда заберёт. Ты симпатичный такой. Ты людям нравишься. Тебя непременно кто-нибудь возьмёт. А я пока адвоката тебе подыщу. В случае чего, он докажет, что ты беженец, что тебя дискриминировали и преследовали за твои убеждения. Я хорошего адвоката знаю. Он совсем недорого берёт. Так что пока они бумаги на депортацию оформлять будут, мы тебя уже освободим. У них тут бюрократия такая, что на это годы уходят.

Я решаю не дослушивать речь Бобби до конца, потому что прямо на нас надвигаются какие-то люди с сетями и клетками. И мне даже не приходится вспоминать о дедуктивном методе, чтобы понять, что ничего хорошего их вид мне не сулит. Прижав уши к голове, я пускаюсь наутёк, чем, кажется, только привлекаю к себе внимание и порчу всё дело. Два мужика бегут за мной, а из-за угла, наперерез мне, бросается ещё один. Без него они бы меня ни за что не поймали. А так он накидывает на меня сетку и тут же затягивает её, чтобы я не мог пошевельнуться.

— Смотрите, какого пушистого изловил, — говорит он своим подбежавшим товарищам. — Может, не в убежище его, а прямо сразу на воротник?

Все трое принимаются ощупывать мою шкурку, и наконец один из них говорит:

— Да, пожалуй, ты прав. Воротник классный получится. Давай его в машину.

Ещё крепче стянув сетку, мужик тащит меня куда-то в темноту. Я понимаю, что вырываться бессмысленно. Понимаю и всё-таки пытаюсь освободиться, отчаянно мяукая при этом на пределе моих голосовых связок. Честно говоря, раньше я никогда и не подозревал, что умею издавать такие душераздирающие звуки.

— Отпустите меня! Пожалуйста! — кричу я. — Ну какой я нелегал? Меня Мурзик зовут! Я на двенадцатом Брайтоне живу. Я же не сделал ничего плохого! Отпууустиите!

Но мужик не обращает на мои мольбы ни малейшего внимания.

— Вы не имеете права. Я на вас жаловаться буду, — начинаю угрожать я. — У меня всё документы в порядке. И квитанция из зоомагазина, и сертификат о прививках. Отпустите меня! Я больше так не буду!

Вдруг в глаза мне бьёт яркий свет автомобильных фар.