Лёша подбежал ко мне н уже было намеревался схватить, но Таня его остановила.

— Подожди, — сказала она. — Посмотри, это же настоящая картина. Сейчас я его сфотографирую. Подожди.

Она вынула из ящика стола какую-то штучку и, направив её на меня, щелкнула ею несколько раз. Несколько позже я узнал, что это был фотоаппарат, потому что получившиеся снимки Таня с Лёшей мне потом неоднократно показывали, и мы всё сошлись во мнении, что я ужасно фотогеничный.

С тех пор мы живем вполне счастливо. Лёша и Таня досаждают мне минимально, по пустякам не дергают, кормят сытно и вкусно, играют со мной, можно даже сказать, что балуют. Постепенно я, как и полагается, занял в доме главенствующее положение, и без меня здесь теперь не делается ни одно важное дело. Когда Таня рисует, я усаживаюсь рядом с мольбертом и наблюдаю за тем, чтобы она не перепутала краски. В те редкие минуты, когда Лёша наконец заставляет себя приняться за работу, я укладываюсь на столе возле компьютера, кладу одну лапу на «мышку», вторую — на клавиатуру и слежу, чтобы он не наделал в своих переводах каких-нибудь грубых ошибок. По вечерам мы вместе с ним читаем газеты, чтобы быть в курсс всех последних повостей. Лёша любит читать лежа, положив газету перед собой на диван, а я обычно пристраиваюсь рядом с ним. Если же какая-то статья кажется мне особенно интересной, я ложусь прямо на газетный лист и, пока не прочту его весь, ни за что не слезу. В ванной меня болыше не запирают, да и вообще позволяют делать все, что угодно, за исключением одной только вещи: вылезать через окно на пожарную лестницу мне категорически запрещёно. Впрочем, мне и дома хорошо, и этот запрет меня нисколько не стесняет. Вернее, не стеснял до того дня, когда я познакомился с Бобби.

Бобби — это большой красивый кот, который однажды залез по пожарной лестнице прямо к нашему окну и, увидев меня, мирно лежащего после обильного ужина на подоконнике, решил познакомиться. Отчасти он похож на меня — такой же черно-белый, только не пушистый, а с гладкой шерсткой. Мы, как и полагается, сначала обнюхиваем друг друга через натянутую на окне тонкую металлическую сетку, а потом Бобби говорит:

— Какая прекрасная ночь! Не хочешь пойти прогуляться?

— Нет, — отвечаю я. — Мне не разрешают выходить на улицу.

— Почему? — спрашивает Бобби.

— Меня здесь очень любят, — говорю я, — и боятся, что я заблужусь и не найду дорогу обратно. Не хотят, чтобы я потерялся.

— Но неужели тебе не надоело сидеть взаперти? — говорит Бобби.

— Философу всё равно, откуда созерцать мир, — говорю я.

— Это серьёзнейшее заблуждение, — говорит Бобби. — Без свободы познать мир невозможно. Ты даже не представляешь, сколько на улице всего интересного. Одни только кошечки молодые чего стоят.

— Я не живу по принципу coito ergo sum, — с достоинством отвечаю я.

— А пища какая разнообразная, — не оценив моего кaламбура, выдающего как знакомство с творчеством Декарта, так и знание древних языков, говорит Бобби. — Одной колбасы двадцать восемь сортов. Не то что эта искусственная гадость из банки, которой тебя наверняка кормят.

— Меня не только из банки кормят, — говорю я. — Стоит лишь муркнуть пару раз или потереться об ноги, как мне сразу же дают все, что я захочу.

— Но это же унизительно, — говорит Бобби. — Клянчить еду недостойно философа.

— Я не клянчу, я просто сообщаю им, что я проголодался, — отвечаю я, но всё же эти слова заставляют меня призадуматься.

— Они же тебя закабалили, — говорит Бобби. — Они лишают тебя информации о мире, ограничивают твою свободу. Но посмотри, какая тонкая на этом окне ceткa. Мы вдвоем раздерём её когтями за пару минут. Давай! Ты же никогда нигде не был. Ведь если ты не видел магазинов и ресторанов на Брайтоне с их роскошными мусорными бачками, в которых столько деликатесов, то считай, что ты вообще в своей жизни не видел ничего.

Есть мне в этот момент совершенно не хочется, поэтому на слова Бобби я ничего не отвечаю.

— И потом, — продолжает он, — они же тебя дискриминируют.

— Ничего подобного, — говорю я. — Они меня очень любят.

— Но они же не позволяют тебе участвовать в принятии решений, касающихся жизни всей семьи. Разве они хотя бы раз спросили твое мнение хоть по одному вопросу?

Про себя я вынужден признать, что Бобби прав, и опять отмалчиваюсь.

— Они скрывают от тебя правду о мире, — продолжает он. — Они оболванивают тебя своей пропагандой, промывают тебе мозги. Ты живешь, как раб в темнице.

— Какой же я раб? — говорю я. — Они нe заставляют меня работать. Просто так и кормят, и гладят, и лечат, если что заболит.

— Это только до тех пор, пока ты им подчиняешься, — говорит Бобби. — Стоит тебе проявить самостоятельность, и против тебя будут применены страшные репрессии. Люди замучили сто миллиардов котов, кошек и даже маленьких котят только за то, что они стремились к свободе.

— Откуда ты это взял? — спрашиваю я. — Откуда такая точная цифра?

— Это всему свободному миру известно, — говорит Бобби. — Но твои хозяева от тебя всё скрывают. Потому что так им легче заставлять тебя подчиняться. Они держат тебя в неволе, на голодном пайке, в то время как свободные коты живут среди полиого изобилия. Ты даже не представляешь себе, сколько на свете есть всего вкусного и разнообразного. Выбравигись из этой тюрьмы, ты сможенть увидеть другие страны, попробовать множество новых блюд, насладиться свободной любовью. Ты ведь. поди, даже не знаешь, что это такое?

О свободной любви я действительно имею довольно смутное представление, и мое молчание Бобби истолковывает как несомненный признак того, что я уже готов за ним последовать.

— Давай, — говорит он. — Смотри, какая тонкая сетка. Я помогу тебе. Это мой долг как твоего брата, который тоже когда-то страдал в неволе, но выбрал свободу. Давай!

С этими словами он начинает драть когтями сетку, которая отделяет меня от пожарной лестницы, и вскоре на этой сетке появляются небольшие дырочки.

— Мир — это арена борьбы добра и зла, — говорит Бобби. — Инь и ян. Мы должны бороться! Решайся! Я помогу тебе. Давай!

Я, впечатленный его познаниями в китайской философии, тоже начинаю драть сетку зубами и когтямн, и совместными усилиями мы проделывабм в ней дыру, достаточно большую для того, чтобы я мог в неё протиснуться. В последнюю минуту я всё-таки останавливаюсь.

— А вдруг они расстроятся из-за того, что я ушел? — спрашиваю я у Бобби. — Вдруг они будут переживать и волноваться?

— Они — твон палачи, — говорит он. — Конечно, опи будут недовольны тем, что ты сбежал из их тюрьмы, но тебя это не должно беспокоить. Ты ведь теперь будешь свободный кот на свободной улице. Что тебе до крокодиловых слёз твоих мучителей?

Эти слова придают мне решимости, и, обдирая бока о рваную сетку, я лезу на пожарную лестницу.

На улице всё действительно довольно интересно. Бобби выводит меня на Брайтон-Бич-авеню, где я никогда раньше не бывал. Несмотря на глубокую ночь, повсюду горят фонари и светятся вывески магазинов и ресторанов. Возле каждого из них свалены отбросы, издающие волнительные ароматы съестного. Гора мусора около ресторана «Эдем» пахнет особенно аппетитно, а вокруг неё сидит несколько кошек. Знакомя меня с ними, Бобби говорит:

— Дамы и господа, разрешите представить вам Мурзика. Всю свою жизнь он был узником Фелиона, но сегодня вырвался наконец из-за железной сетки.

Кошачья компания начинает одобрительно шуметь. Со всех сторон сыпятся поздравления.

— За нашу и вашу свободу! — мяукает один старый кот, лапой подталкивая ко мне почти полностью обглоданный скелет какой-то рыбёшки.

— Сегодня у тебя праздник, — говорит Бобби, — и поэтому мы тебя угощаем. Смотри, каждый из нас готов поделиться с тобой самым лакомым кусочком. А ведь искать их в помойке — дело непростое. Это — целое искусство, и начиная с завтрашнего дня тебе придется этим заниматься самому.

— Но я не умею, — говорю я. — Я ничего не понимаю в отбросах и не смогу прокормиться.